Сперва не было слов, одно дыхание: бурное, потом затихающее. Приподнявшись на локте, запустил в её огненную гриву пальцы.
— А у меня тут уже седой.
— …«Быть может, и сама ещё она не хочет знать, откуда в тёплом золоте взялась такая прядь…»
— Скоро старая буду. Спорт состарит.
…— «Он тронул это милое теперь ему навек…»
«Навек» — обожгло её.
…— «и понял, чьим он золотом платил за свой ночлег…»
Ей никто не читал стихов после этого. Никто после этого не был с ней ласков.
— Сергей Есенин? — спросила она.
— Леонид Мартынов.
— Ничегошеньки не знаю. Тайга!
— Знать не обязательно.
— А что обязательно? Чтобы тебя любили?
— Чтобы понимали, — сказал и невольно подумал о той, что в Москве уселась калачиком, скрестила ходули, подсушенные теннисом, поджаренные в Коктебеле, щёлкнула бы зажигалкой «Ронсон», выпуская струю «Мальборо» или «Кента». Не дай бог, ты ей строчку, она в ответ — лавину: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Современный светский набор… Вот возьму и женюсь на Тамаре. Эта «ноги станет мыть и ту воду пить».
— Тебе завтра стартовать? Вернее, уже сегодня…
— Ага. На десятке.
— Может, поспишь? А то будешь как варёная.
— Толенька моя сладенька! — захлебнулась она. Ну кто бы кто после всего позаботился? Одного не понимает: может, потому и бегала по лыжне как неприкаянная, что некому было вот так, обняв, спросить, не хочет ли она поспать. Неужели же спать? Но выразить этого не умела. И только сказала:
— Лучше ты сам вздремни. Мне совсем не хочется. Просто даже удивительно.
Он повернулся к ней, сграбастал тяжело, по-хозяйски. А ласкал бережно. И спросил — позаботился, о чём заботиться впору бы ей самой, не потеряй она вовсе рассудок:
— Прости, ты… не опасаешься?
— Не бойся ничего. Иди ко мне.
— Тамарочка, осторожность не помешает.
— Не опасайся.
— Знаешь, я как-то сон видел. Не то что сон. Мне это когда-то давно приснилось и иногда приходит опять. Я уж и не знаю, что причудилось, а что сам придумал… Иду, значит, мимо рынка, навстречу цыганка. «Дай, — говорит, — погадаю». И я поддался. И она мне нагадала, что сегодня у меня умрёт самый близкий друг.
— Ужас какой!
— Я пришёл домой и умер.
— Если смерть приснится, значит, судьба тебе долго жить.
— Но как бывает во сне, я и умер и не умер. Я отчётливо видел свои похороны, я произносил речь о том, какой у меня был талант, был, да не сбылся, а потом вернулся домой и стал разбирать вещи покойного. Свои то есть. Ничего толком не оставил — какие-то клочки с каракулями, мусор, в общем, черновик того, что я должен был — ну, не знаю, — создать, совершить. Я уехал. И очень далеко. Почему-то на острова Зелёного Мыса.
