Он вырос в театре. Мать — помощница костюмерши в балетной труппе. Отец — сотрудник монтировочной части театра. Тетка — костюмерша оперной труппы. Игрушкой служил ему театральный макет. Вера в искусство театра, фантазия, наивная непосредственность родилась в детстве и осталась до конца жизни.
Когда Театр имени Ленинского комсомола пригласил его ставить «Сирано» и настал первый день встречи с актерами, участниками будущего спектакля, Соловьев пришел в театр торжественный, оглядел лица собравшихся артистов и начал свою режиссерскую экспозицию так:
— В школьном учебнике французского языка Марго приводится анекдот. За стаканом вина, понимаете, заспорили два солдата — француз и испанец. Спор, понимаете, шел о причинах воинской отваги. «Мы, испанцы, деремся за честь, — говорил испанский солдат, — а вы, французы, за деньги». — «Что поделаешь, — отвечал француз, — каждый дерется за то, чего ему недостает».
Таким — остроумным, храбрым, изящным — предлагал вывести Сирано на нашу сцену режиссер Соловьев. Он знал Францию, где никогда не бывал, досконально. Мог бы провести вас по Парижу, не заблудившись — план города подтверждал его правоту. Читал в подлиннике французские книги семнадцатого века, отыскивая в них приметы времени Сирано де Бержерака, подробности костюма, вооружения, обычаев и нравов. Понятно, что такому художнику без особого труда удалось увлечь труппу своими планами, влюбленностью в героя.
Заглавную роль будущего спектакля должен был играть артист Матвей Павликов. По болезнь актера потребовала замены. Кто-то предложил Честнокова. В первый момент Соловьев удивился:
— Что вы, ведь Володя, понимаете, Кристиан, а не Си, понимаете, рано!
Но вскоре изменил первоначальную точку зрения и самым деликатным образом просил Честнокова взяться за роль Сирано, о какой любой актер мог только мечтать.
— Это мой, понимаете, последний спектакль, Володя, — говорил он Честнокову.
— Почему же последний, Владимир Николаевич? Это же чепуха! Вы же в расцвете возможностей!
— Последний. Я чувствую, понимаете, что ничего больше не поставлю…
Непонятно, как мог он это знать, предчувствовать. До войны и до смерти действительно оставалось меньше года. Кто мог предвидеть это? К тому же Соловьев только казался стариком. Бородка, сутулость и частое покашливание усугубляли это впечатление; ему было всего пятьдесят три года… Но он знал.
Он читал Честнокову вслух сцены из пьесы по-французски, сравнивал различные переводы, предпочтя, наконец, перевод своего однофамильца и тезки, поэта и драматурга Владимира Соловьева, автора исторических пьес «Фельдмаршал Кутузов» и «Великий государь». Часами простаивал у подмакетника, включал и выключал свет, переставлял предметы, искал мизансцены.
