В наших дальнейших беседах за «русским ланчем» я, рассказывая о своих холодных капельках, казалось, заново переживала весь процесс моего разочарования, при взгляде с обратной стороны. Казалось, для самой себя я вспоминала прошедшее, чтобы убедить себя в правильности принятого решения — навсегда покинуть любимое. И почему? И как? И зачем?
И почему будет длительный, мучительный, острый процесс врастания, отрицания себя там и себя здесь? И почему только тут я обретаю то, что потерялось там, и почему только тут… ? И почему только тут я не прощаю всем, подносившим «хворостинки», всем нашим умникам, философам, писателям, поэтам, мужчинам?
И почему? И почему не нахожу я в сердце своём извинения?
Люба спросила меня:
— А что вас больше всего поразило в Америке?
— Моё ощущение себя, — ответила я. — Когда я сама себе задаю этот вопрос, то я так на него отвечаю. И ещё — Джефферсон.
Там у меня было внутреннее самопрезрение от страха, внутренняя жалкость… беспомощность. Моя сестра Ольга так передала это ощущение:
«Мы миллионы глупых, слепых котят, оставленных как бы без матери, бессмысленно тыкаемся во все углы, царапаемся, ничего не видя и не понимая, не зная, что делать, как и что поесть, как погадить, как вылезти из той коробки, в которую нас втолкнул хозяин, а мать–кошку забрал».
И только тут я становлюсь зрячей — начинаю видеть, и только тут я начинаю ощущать себя незнакомым мне образом, почти человеческим, и только тут мне снова и снова приходится убеждаться с горечью, как прожила я там слепым котёнком. И только тут — не стыдиться самоё себя.
Конечно, наиредчайшие люди, как Александр Мень, Яша, Иосиф Бродский, могли обрести и там свободу в духе, но не я. У меня только тут зарождается ощущение себя в сравнениях — и я не могу надивиться на чудо — как разбиваются мои рабские взгляды, но только тут я прикасаюсь к спрятанной внутри меня свободе.
Вчера, например, у Яши на работе (я помогаю Яше в его проекте и даже получаю небольшую плату) хочу налить кофе, а кофейный жбан стоит в общей комнате, где идёт совещание, и я стою со своей кружечкой, боясь подойти и налить этого напитка. Клер, наша секретарша, увидев меня стоящую, спрашивает: «Вы что, боитесь подойти? Входите!» Я же не решаюсь: привыкшему стоять в уголке с железной кружкой, поднятой кверху в ожидании раздачи и разлива, — как самому свободно кипятка налить?
— Давайте, я вам принесу, — сказала Клер.
И эта же Клер на мои слова о том, что из Союза за три года эмиграции в Америку приехало около пятисот докторов наук, ответила, как человек с чувством достоинства мне незнакомым: «Как хорошо это для Америки!»
