Али все время прерывал свой рассказ, останавливался. Голос его дрожал, спотыкался, говорил он сбивчиво, терял иногда мысль, уходил в себя, захваченный горькими воспоминаниями, подавленный отчаянием.
Я смотрела на него, но думала только о себе. О том, что мне не скоро придется забыть пережитое, спокойно подумать о том, что случилось и что могло бы быть, если бы все пошло по-другому. И что напрасно буду я утешать себя, повторяя: «Это не я! Это не я! Я ни в чем не виновата!» И что я никогда больше уже не смогу стать такой же беззаботной, как прежде…
Передо мной сидел человек, который во всем винил только себя. А перед ним — я, со смятением в душе и сердце, со стыдом за то, что произошло, за то, как я жила до сих пор. Так кто же из нас двоих был прав, утверждая свое «mea culpa»?[2] И что значили мои сомнения, что могли они изменить теперь? Ведь Джедла была уже мертва. И ее смерть не была подвластна никому из нас, она принадлежала только ей, только ей одной, и никому больше.
Я рассталась с Али навсегда. Джедла умерла, и мне необходимо было все забыть. Но на этот раз я почувствовала, что обрести забвение мне будет не так-то легко.
У дома меня ждал Хассейн. Увидев его еще издали, я не испытала никакой радости. На сердце была пустота, к душе прикипели смута и стыд. Но теперь хотя бы появился шанс, что все прояснится и что отчаяние мое прорвется наконец наружу. Перед Хассейном, под его злым взглядом и ироничной улыбкой я, конечно, не устою, признаюсь во всем, буду плакать. Главное — облегчить душу. А он будет, наверное, испытывать удовлетворение от того, что оказался прав, как всегда…
Но я быстро поняла, что ничего такого не произойдет и я не избавлюсь от своего смятения. Когда он заговорил со мной, мне сразу стали ясны его намерения. В голосе его не было ни упрека, ни агрессивности. Он тихо сказал:
— Я получил твое письмо только сегодня утром, когда вернулся домой. И тотчас приехал к тебе. Надия, я прошу тебя…
Я посмотрела на него и с удивлением увидела беспокойство в его глазах. Я даже внутренне усмехнулась: Хассейн приехал выпрашивать у меня счастья слишком поздно. Вот именно, он приехал слишком поздно! Я сказала ему:
— Давай пройдемся немного!
Дорога была пустынной, и мы долго шли по ней. Мерный звук наших шагов отчетливо раздавался в полной тишине. Наши тени бежали за нами в лучах еще ярко светившего солнца. И были похожи уже на двух влюбленных. Хассейн ждал. Он надеялся. Он молча умолял меня дать согласие. Теперь речь шла только о моем счастье. «Судьба» этого человека, если использовать конечную формулу подобных историй, была в моих руках. А я, внешне спокойная, мысленно взывая к уже мертвому женскому лицу, моля его о прощении, изо всех сил старалась сбросить с себя тяжкий груз прошлого, делала жалкие попытки избавиться от угрызений совести, от терзавшего меня чувства ответственности за случившееся, мучилась, путалась в словах, рассказывая обо всем Хассейну. Еще несколько минут назад я так надеялась на его сарказм, на его беспощадность, чтобы прийти в себя, встряхнуться, обрести ясность. А теперь вот он сам умолял меня, ждал моего решения. Когда, мгновение спустя, он спросил, согласна ли я стать его женой, я долго смотрела на уходящее за горизонт солнце. Я сидела на песке рядом с Хассейном. Осторожно взяла его за руку, грустно улыбнувшись. И сказала «да». Он спросил меня, люблю ли я его. Я еще раз ответила «да». Он молил меня повторить, и я тихо и нежно повторяла: «Я люблю тебя». Потом я лежала в его объятьях. Он целовал меня, а я закрыла глаза и чувствовала, как поднимается внутри тяжелая, горячая волна, словно растопилось, расплавилось во мне само лето. И я все повторяла это трудное, простое и такое весомое слово: «Да». Так вот она, значит, какая любовь. Глухо обрывается куда-то сердце, и остается только улыбка, с которой даруешь счастье… Теперь я была настоящей женщиной.
