С тех пор как я познала терпкий вкус злости, я привыкла к нему, это оказалось нетрудно. И вот, невинным голосом, я спрашиваю Джедлу:
— А ты подумала о том, что аборт — это преступление? Убивать таким образом своего ребенка…
Я, наверное, выглядела вполне искренней в это мгновение мне и в самом деле было невыносимо отвратительно само это слово-аборт. Я даже чувствовала себя придерживающейся, хотя и не слишком последовательно, определенных моральных принципов. И прямо сказала ей об этом, спросив, словно мы сейчас болтали на отвлеченные темы, почему она сама не придерживается этих принципов. Я уже не помню, что там она мне отвечала, помню только, что это были какие-то глухие, отрывистые слова, которые уносил ветер. Я думала о Лейле, которая дала мне адрес, недоверчиво поглядев на меня и не скрывая своего недоверия. Я утешила ее: это надо Джедле, а не мне. Лейле не стоило беспокоиться о моей девственности. Я подумала про себя и даже пошевелила губами: «Я-девственница!» Это звучало несерьезно и казалось насмешкой. Тогда я произнесла по-другому: «Я невинна». И вспомнила горячее тело Хассейна на теплом песке пляжа, его губы, обжегшие меня поцелуями. Разве все остальное имело значение? Сколько же во мне было теперь фальши… И я снова заговорила с Джедлой противным «светским» тоном:
— Было бы все-таки лучше, если бы ты подождала Али, поговорила бы с ним…
Она лишь отрицательно мотнула головой и упрямо уставилась на дорогу. А я все продолжала разглагольствовать, усыпляя свою совесть, хотя прекрасно знала, что рано или поздно она проснется:
— Знаешь, это все слишком серьезно. Ты бы подумала хорошенько! Потом ведь можешь пожалеть об этом!
Она даже не удостоила меня ответом. И я вспомнила, что все, что сейчас происходило, началось однажды с ее вопроса: «Ты любишь Али?» А теперь я везла ее на встречу со смертью (разве то чудовищное слово, которое я не выносила, не означало то же самое?). Но сама я думала только о Хассейне. И любила его. И я нисколько не смутилась, рассмеявшись вдруг в присутствии Джедлы, рассмеявшись громко и горько.
Не знаю точно, когда я начала испытывать страх. Немой и холодный, как могила. Приехав по адресу, который дала мне Лейла, я вдруг почувствовала отвращение от одной только мысли, что сопровождаю сюда Джедлу, для этого мерзкого дела…
Я вся одеревенела тогда — может быть, ужаснувшись вида женщины, принимавшей нас. Я охотно вообразила бы себе ее какой-нибудь беззубой старухой, грязной и неопрятной, как колдунья. Эта же была неопределенного возраста, с эффектным лицом, с накрашенными губами, подведенными глазами. Женщина сухо взглянула на нас и слегка улыбнулась, дав понять, что она в курсе дела. Повернувшись к Джедле, прищурилась, как бы изучая ее. Я уже готова была остаться с Джедлой, чтобы защитить ее от этой женщины и от всех, подобных ей, чужих людей, от всего мира. Но меня попросили удалиться: девицам здесь было не место. Но даже на улице я все еще чего-то боялась, сама не знаю почему. Может быть, потому, что мне вдруг приоткрылся мир, о котором я не имела никакого представления и в котором теперь пребывала Джедла? Мир «институтов красоты» — клиник, где все происходило под тусклым взглядом таких вот женщин, где все решалось с помощью хирургического ножа и наркоза. Там не принимались в расчет ни нежные чувства, ни ненависть, ни капризы, ни даже совершенные в жизни ошибки. На их языке это все называлось по-другому: «особый случай», «осложнения» и в заключение «решительное средство» — аборт…
