Меня умиляло это его забвение, но я предпочитала его страсть, его неистовость. Они защищали меня.
Мне ничего не хотелось рассказывать Лейле по возвращении, и я с трудом выслушивала ее сплетни. Во мне все было так покойно, так полно, так значительно, словно море раскинулось в моей душе. Прошли четыре дня, четыре дня, которые оставили во мне пьянящую свежесть, напоминавшую осенние вечера, когда природа вдруг затихает и словно бы растворяется в неизъяснимом, мерцающем свете опускающихся сумерек…
Потом однажды Хассейн заехал за мной — замкнутый, неулыбчивый, и я стала тонуть. Он долго держался так, отчужденно, почти враждебно. Во мне все замерло, оцепенело. Я посмотрела на него, и он мне показался совсем чужим и совсем некрасивым. Мне хотелось положить руку ему на плечо, смягчить его как-то, растрогать, а самой закрыть глаза, потихоньку заплакать и снова обрести его таким, как прежде. Но я даже не могла протянуть к нему руку.
Я остановила машину. Однако он не собирался выходить. Отрывистым голосом спросил, как я провела время перед своим приездом сюда. Наверное, полагал он, Али уехал. Ну а я осталась одна с Джедлой. И, конечно же, начала скучать: ведь интерес мой к пляжу после отъезда Али пропал. Ну и прекрасно сделала, что приехала!..
Я больше не могла выносить его иронию. Я высадила его на какой-то улице, потом уехала, стиснув зубы, понеслась с бешеной скоростью по дороге. Не хотелось ни о чем думать только о ветре, который хлестал меня по щекам и стучал в виски, только об этой вечной гонке моей жизни. Джедла презирала меня, Хассейн ненавидел. Ну а Али его не было больше со мной, и я забыла его.
Все было кончено с этой моей несчастной жаждой нежности, с поисками тех, кто мог бы утолить ее. Жизнь — это нечто совсем другое, это неистовство людей, это их оскорбления, это насилие. И надо бы мне стать сильнее! И сделать то, что ждут от меня, чего хочет от меня Джедла.
Решив так, я действительно стала свободной, а может быть, окончательно потерянной…
