Снял очки, пальцами потер переносицу.
— Согреть тебе чай?
— Я сама.
Она долго возилась с сапогами — на одном заело молнию — потом мыла их в ванной и слушала тишину. Есть не хотелось, она поставила на газ чайник, пошла в комнату Ирины. Стол, шкаф, полки для книг и игрушек… Ничего не взяли, кроме дивана и Ленкиной кроватки. Ирина сказала — потом. Когда потом? Может, она хочет завести новую мебель?
Всякий раз, когда начинала угнетать тишина, заходила Кира Сергеевна в эту комнату, стояла здесь. На глаза попадалась какая-нибудь мелочь — Ленкин мяч, старая машинка или скакалка. И чувство утраты оглушало ее. Как будто Ирины и Ленки уже нет. В целом свете нет.
Стоит выйти из дому, сесть на троллейбус — и через час увидишь их! Через час! Но чувство утраты не проходило. Как будто там, в другом доме, уже другие Ирина и Ленка.
Ничего, я привыкну. Все на свете проходит, пройдет и это.
Она подошла к шкафу. На приоткрытой дверце висел старый халат Ирины с оттянутыми на локтях рукавами — словно только сейчас сняла его. От халата слабо пахло духами.
Она вернулась на кухню. Александр Степанович наливал чай. Кира Сергеевна думала, что он сядет здесь, с ней. Но он унес стакан к себе. К своим тетрадям. Она слышала, как звякает там ложечка о стакан и донышко постукивает о блюдце.
Что-то у нас не то, подумала она. Что-то не так. Конечно, он всегда пропадал в тетрадях и планах. И раньше случались в их отношениях провалы, заполненные молчанием. Наступали периоды отчуждения, они надоедали друг другу, хотелось уехать или чтобы он уехал хоть ненадолго, вспыхивала нетерпимость к его привычкам разбрасывать вещи, избегать конфликтов, сглаживать углы… И к этим пустым словам «все утрясется», которые он любит твердить, хотя отлично понимает, что само собой ничто не утрясется.
Все это приходило и уходило — в суете быта, заполненного заботами, многое оставалось незамеченным и не тревожило. Обычная история между людьми, которые долго прожили вместе и давно знают друг друга — до малейших недостатков. А сейчас она увидела, какая непроходимая пустота разделяет их. Как будто между ними — широкая полоса ничейной земли, на которую ни он, ни она не могут ступить. Отвыкли и забыли, как на нее ступать.
Видит ли он, что мы совсем чужие! Вот сейчас я войду в комнату — что скажу ему? Что он мне скажет? Нам не о чем говорить. А когда пытаемся — не понимаем друг друга, как тогда, в пансионате, когда он сказал: «Молодые больно входят в жизнь».
