Могло.
В шумном зале аэропорта «Сыктывкар», вдалеке от людей, способных дать здравый совет – хотя не известно – существуют ли такие люди, и, уж тем более, бывают ли такие советы, – Илья Облинский вспоминал последние из прожитых им лет.
Если бы ему пришлось писать мемуары, он, пожалуй, начал бы их такими словами:
«В конце концов, жену каждый выбирает сам!
В конце концов, жену каждый выбирает сам…
К чему потом пенять на судьбу».
В ее отношении к себе, Илья сразу почувствовал людскую породу, называемую серьезной.
Серьезной.
И серьезность эта захватывала медленно, но очень верно.
И уже через год после свадьбы: «Ты опять собрался в четверг в парилку с приятелями? Наверное, парилка тебе дороже меня?»
Вообще для того, что бы сравнивать жену с парилкой, видимо, нужен какой-то особый вкус к обстоятельствам.
Илья этого не понимал и бросал привычки. Реже и реже встречался с товарищами, а вокруг слышал: «С женой тебе повезло. И красавица, и умница, и о тебе заботится…»
Заботится.
«Каждую неделю ты у нас в новом галстуке…»
МНС без ученой степени – это всего сто тридцать, и однажды: «Илья, почему бы тебе не устроиться еще куда-нибудь на полставки?» – прозвучало, казалось, вполне естественно: «Лишние деньги нам совсем не помешают…»
«Лишние деньги» не помешали, но у него совсем не осталось времени, и над диссертацией навис маленький, но вполне осязаемый крест.
Нужно было заниматься «лишними деньгами».
А потом все было – проще некуда: «У Семеновых новый телевизор».
Черт с ними, – хотел сказать Илья, но ничего не сказал.
«Они нас к себе приглашали во вторник». «Но во вторник я работаю». «Тогда я пойду одна».
– Тогда я останусь один, – должен был подумать Облинский, но ничего не подумал, и однажды, взяв деньги в кассе взаимопомощи, он купил цветной телевизор.
Илья не хотел делать никаких сюрпризов – сюрпризы он вообще считал глупостями – но ничего не сказал жене заранее. Просто это было ни к чему.
Поднимаясь на четвертый этаж с большой картонной коробкой в руках, он создавал шум, сравнимый с шумом, который создает полк тяжелой артиллерии, перебираясь с одних укрепленных позиций на другие. И все-таки, они не услышали ничего.
Здесь, на лестничной клетке, освещенным тусклым электрическим светом, разбитого и давно не мытого, фонаря, среди обшарпанных, крашеных в зеленую краску стен, и разыгралась немая сцена, вызвавшая, в конце концов, хохот у Ильи Облинского.
Хохот.
Злой и сухой, но все-таки хохот, а не слезы.
