Почему вы не отступили, а остались в окопах? – спросил генерал.
– Мы не отступим, – ответил усталый подполковник, а потом взглянул на десяток окружавших его солдат, добавил, – Хоть по одному немцу с собой на тот свет заберем. Но не отступим с нашей земли.
Генерал Горбатов обнял подполковника и прошептал:
– Спасибо, братцы. Если бы все были такими героями… – а потом спросил, – А где остальные силы дивизии?
– А кто их знает. Танки вроде на мины попали. Артиллерия на марше разбита. А с остальными частями я в первый день связь потерял, – проговорил подполковник.
– Да ты, мерзавец, дивизию угробил! Да я тебя под трибунал!
– Воля ваша, товарищ генерал. Только я дивизией вторую неделю командую. А до этого я арифметику в школе преподавал. А те три комдива, что до меня были – сами знаете, где они сейчас. Мне начтыл по секрету рассказал. Так, что воля ваша, вы знаете, что мы делаем, мы знаем, что вы делаете, – видимо за две недели войны подполковник так устал, что уже не боялся не то, что немецких, но даже своих генералов.
И тогда генерал Горбатов заплакал.
Он знал, что делал этот подполковник – просто выполнял приказ генерала Жукова.
И понимал генерал Горбатов, что Жуков ответных за свои ошибки всегда найдет. И ответ будет один – пуля в лоб или затылок.
Так и вышло.
В затылок.
Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.
Газеты об этом не писали. Да и то – справедливости ради – гитлеровская армия уничтожила все-таки больше красных комдивов, выполнявших жуковские приказы, чем сам Жуков. Так, что и писать было нечего…
…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать.
Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.
И победу еще не перепутали с войной, а, что такое война, генерал Горбатов не имел возможности не увидеть…
…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого.
Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.
Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:
