Уже в подъезде, поднимаясь по лестнице, он ощутил необычную тяжесть в руке. Поглядев
вниз, он увидел зажатый в окровавленном кулаке острый осколок мутно-зеленого стекла.
- Вот она, водка для бати, - тупо ухмыльнулся Степан, - напьется до смерти. И голуби, бля, голуби! Эх! Убью, если ты маму съел! - и он побежал вверх по резиновой
плавящейся лестнице.
Мертвец грезил, отстраненно глодая женскую ногу. Перед его мысленным взором
проносились эоны, освященные правлением бога Азимута и ставленника его - Семена
Владимировича Бальтазарова.
Кто-то застонал. Недовольно рыкнув, покойник открыл глаза.
- 2А-а-а, - пророкотал2 он, - в себя пришел. И не притворяйся, я слышу, как ты сопишь
мысленно.
Сидящий подле него на табурете Снарядов, весь оплетенный щупальцами, поднял голову
и 2наткнулся на горящие чернильной тьмой очи2 Бальтазарова.
- Я-а... ошибся… - промямлил он.
- Дать тебе топор, поэт? - равнодушно басанул Бальтазаров, и в руке у него невесть откуда
появился маленький тесак с рукоятью, украшенной вязью. – А глазки вона как загорелись!
Только здесь не кладбище махасидхов! - заревел он, и топор оплавился, потек жидким
металлом, впитываясь в зеленоватую плоть, - не тебе судить Извечного. Ты - пища для
богов, маленькая блядь, возомнившая, что вирши ее способны изменить Сущее?
Справедливости тебе захотелось? Вот она - твоя поэтическая справедливость! - И он
махнул оторванной ногой в сторону омерзительной лужи под своим стулом, в которой с
невероятной скоростью гнило разорванное на куски женское тело.
Снарядов хотел было сказать, что все не так, что мир строится на струнах и мембранах, что каждое сказанное слово отзывается в одной из множественных вселенных в одном из
одиннадцати измерений, но поперхнулся и исторг из себя ком удивительно густой
зловонной рвоты, плюхнувшийся ему прямо на колени. Бальтазаров загоготал и в один
миг проглотил ногу.
- Вот! - ревел он, - корчась от смеха. - А ведь я могу сделать так, что ты сам себя вырвешь, а потом сожрешь себя вырванного и так до тошноты, а-г-г-г-а-а-а-г-а!
В этот момент в коридоре возник Степан. Был он рыхлый, дикий, невиданный.
Блуждающими огоньками горели вытаращенные зенки. Из носа текло.
- Батя! - заорал он полоумно, - ведь неправда все, скажи мне? Ведь поиграем в футбол, бать! Не казни!
Бальтазаров с презрением посмотрел на сына, протянул руку к газовой колонке и без
усилий оторвал от нее половину. Скомкал металл, будто бумагу, и отправил в ненасытную
