Клинг ударил его. Это не была звонкая пощечина, нанесенная с целью унизить или оскорбить обидчика. Это не был честный мужской удар в челюсть. Клинг ударил его рукояткой своего револьвера. Удар пришелся Мэннерсу по лбу, чуть выше правого глаза. Из открытой раны сразу хлынула кровь. Мэннерс был явно не готов к такому повороту событий. Он стал бледен как полотно. Он потряс головой, чтобы как-то прийти в себя и уставился на Клинга, который всем телом навалился на него и уже занес правую руку с револьвером, чтобы нанести второй удар.
— Ну, выкладывай, — сказал Клинг.
— Я… я… не знаю, что…
Клинг нанес второй удар. Он коротко размахнулся и резко опустил револьвер на голову Мэннерса. Удар пришелся в то же самое место над бровью. Так примерно работает боксер, когда видит, что у соперника рассечена бровь: он целенаправленно бьет в одно и то же место, стараясь окончательно сломить его. Затем, опустив револьвер, но крепче ухватив Мэннерса за комбинезон другой рукой, Клинг сказал:
— Ну, говори.
— Ах, ты тварь… тварь пога… — начал было говорить Мэннерс, и тут же получил третий удар Клинга. На этот раз рукоятка револьвера пришлась ему по переносице и превратила нос в кровавое месиво, из которого показались белые осколки кости.
— Будешь говорить? — спросил Клинг.
Мэннерс взвыл от нестерпимой боли. Он пытался как-то высвободить руки, чтобы прикрыть свой искореженный нос, но Клинг крепко держал его. Клинг напоминал бесчувственного робота, который стоял над своей жертвой и крепко держал его за горло. В мертвых глазах этой бесчувственной машины не было ни малейшего сочувствия. Револьвер был снова готов к действию.
— Говори.
— Я… я…
— Зачем ты это сделал? — спросил Клинг.
— Он… он… ой, боже, мой нос… господи… боже…
Боль становилась нестерпимой, и он ловил ртом воздух, пытаясь как-то совладать с этой пыткой. Его руки тянулись к лицу, но Клинг не давал поднять их. По его лицу текли слезы вперемежку с кровью из рассеченной раны на лбу и разбитого всмятку носа. Клинг занес руку для четвертого удара.
— Нет! Не надо! — взмолился Мэннерс. — Не надо! — И тут его прорвало, как плотину с водой: слова ринулись стремительным потоком из его рта, торопливо наседая друг на дружку, срываясь с его дрожащих губ в надежде предвосхитить неминуемую угрозу следующего удара, — все это напоминало жалкую истерику раненого и запуганного животного. — Приходит сюда этот паршивый жиденок и говорит мне, что, видите ли, цвет ему не подходит… эта жидовская рожа… колер ему показался неправильно подобран… я прямо здесь, на этом самом месте, хотел его придушить… чтобы мне из-за этой мрази пришлось переделывать всю свою работу… мерзкая тварь… ублюдок… какое право имеет этот мерзкий жиденок указывать мне… а я его предупреждал… я говорил ему, что ему это с рук не сойдет… приехал тут… раскомандовался… ублюдок… а сам еще человеческому языку не научился… картавая обезьяна… вот я пошел за ним и убил его… убил его, убил его,
