— Короче говоря, мадьяры — шваль, — закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил;
— Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.
— Как это не виноват? — загорячился Водичка. — Каждый из них в этом виноват — тоже ляпнул! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда я приехал на курсы. В тот же день согнали нас, словно какое-нибудь стадо, в школу, и какой-то балда начал нам там на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как копают основания и как производятся измерения. «А завтра утром, — говорит, — у кого не будет все это начерчено, как он объяснял, того он велит связать и посадить». — «Чорт побери, думаю, для чего я собственно говоря на фронте записался на эти курсы: для того чтобы удрать о фронта или для того, чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто приготовишка?» Такая, брат, ярость на меня напала, — сил моих не было. Глаза мои лучше бы на этого болвана, что нам объяснял, не глядели. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и только о том и думал, как бы найти в городе какой-нибудь тихий кабачок, надраться там до положения риз, устроить дебош, съездить кому-нибудь в рыло и с облегченным сердцем пойти домой. Но человек предполагает, а бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидело только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше подзудило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяна даже не заметил, что рядом находится еще одна комната, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар, которые на меня и насели, как только я дал каждому из моих соседей разок по морде. Мерзавцы гусары гоняли меня по всем садам и так, брат, меня отделали, что я попал домой только утром и прямехонько в лазарет. Еле отбрехался, что свалился в кирпичную яму. Потом меня пришлось целую неделю в мокрую простыню завертывать, пока спина отошла. Не пожелал бы тебе, фат, попасть в компанию таких подлецов. Разве ж это люди? Это — звери!
— Как аукнется, так и откликнется, — сказал Швейк. — Нечего удивляться, что разозлились, раз им пришлось оставить все вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они бы должны были: с тобой разделаться тут же на месте, а потом тебя выбросить. Если бы они свели с тобой счеты тут же у, стола, это было бы и для них лучше и для тебя тоже. Знавал я одного кабатчика, Пароубека, в Дибни. У него в кабаке перепился раз можжевеловкой бродячий торговец мышеловками и стал разоряться, что можжевеловка очень слабая, что кабатчик разбавляет ее водой. «Если бы, — говорит, — я сто лет торговал мышеловками и на весь свой заработок купил бы можжевеловки и сразу бы все выпил, то после этого мог бы еще ходить по канату, а тебя, Пароубек, носить на руках». К этому он прибавил, что Пароубек бешеная собака и гнусное животное. Тут Пароубек голубчика схватил, измочалил об его башку все его мышеловки, выбросил его на улицу, а на улице молотам по нем шестом, чем железные ролеты опускают (до того озверел), и погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого Жижкова, а оттуда через Жидовские Печи
