Эдди некоторое время разглядывал меня.
— А ты какого хуя тут делаешь?
Я не знал, что ответить, поэтому промолчал.
— Ты веришь в Иисуса, парень?
Странный вопрос.
— Наверное, верю.
— Он что-нибудь сделал для тебя? Он что-нибудь сделал для кого-нибудь из нас?
— Я об этом не задумывался, — сказал я.
— Я дам тебе совет. Здесь тебя оберут до нитки и вышвырнут снова на улицу. Так что не трать своих ебаных денег.
— А ты, значит, хочешь вернуться и продолжать пить? — Слова сами выскочили изо рта, я даже не знал, что хочу это спросить. Иногда я себя неслабо пугаю.
— А это, блять, твое дело?
Я уставился в свою тарелку. Я испугался, что он сейчас ударит меня, и начал внутренне дрожать, как всегда дрожал, когда меня собирался ударить брат. Меня захлестывала паника. Боже, как же я ненавидел это чувство, ненавидел, и не мог ни шевельнуться, ни заговорить. Не знаю, как у меня получилось, но я каким-то образом заставил двигаться свои ноги. Заставил двигаться руки. И добежал до ванной как раз вовремя, чтобы меня вырвало в унитаз. Я сидел с ним в обнимку, пока в моей голове не перестал кружиться вихрь из слов. Потом встал и вымыл лицо. Успокоившись, я направился в курительную яму и зажег сигарету. Наблюдавший за мной Шарки спросил:
— Как себя чувствуешь, приятель? Ты бледный какой-то.
— Съел что-то не то, — ответил я.
— Ну да.
Меня взбесило то, как он сказал это «ну да». Иногда мне хочется хорошенько его поколотить. Неужели так трудно оставить человека в покое, когда ему плохо?
2
Когда настало время занятий в группе, мне уже слегка полегчало. Полегчало, но не отпустило.
Из головы не выходил вопрос Эдди о том, что Иисус сделал для меня. Сделав глубокий вдох, я попытался выдохнуть мучивший меня вопрос, но, конечно же, понимал, что таким образом не избавлюсь от обуревавших меня мыслей. Нельзя просто взять и выдохнуть беспокойство. Нельзя выдохнуть смятение.
Это один из видов лечения тут, называется «дыхательной гимнастикой». Шарки с Рафаэлем пользуются ей, но послушайте, нельзя же ожидать, что все станет зашибись, как только ты сделаешь вдох и выдох. Иногда вместо глубокого дыхания я считаю. Чем я и занялся сейчас — оглядел комнату и принялся считать. Почему-то меня это успокаивает. С уходом Марка в группе осталось семь человек. Марк провел в этом месте тридцать дней и вернулся к семье. Вернулся трезвенником. Да уж. Что-то я немного волнуюсь за него. Марка так и не отпустила злость, да и жизнь на улице не прошла бесследно. Как и у Шарки. Может, ему уже никак не стать домашним, и жизнь в доме с женой и детишками не осчастливит его, не укротит дикого зверя внутри. В его глазах слишком много огня. Кажется, он может спалить им любого, на кого наткнется, и без всякой на то причины. Есть в нем что-то дикое такое.
