, пожалевший собаку, сердито крикнул:
— Каин! Зачем Жульку загубил? Каин!
Вот с той поры и прилипла к Ваньке Осипову злющая кличка.
Убийство безобидной дворняжки вызвало недовольство мужиков. Те пришли к Оське и попросили выпороть непутевого сына.
— Сам ты, Оська — мужик ладящий, но Ванька твой — чище разбойника. Выпори его, дабы на всю жизнь запомнил, как Божью тварь губить.
— Выпорю, мужики. Будет, как шелковый.
Оська слов на ветер не кинул, и так отстегал вожжами Ванькино гузно, что тот неделю не мог на лавку сесть. Но вот что диво: хлестко, с оттяжкой бил отец, но Оська даже не пикнул, лишь зубами скрипел.
— Терпелив ты, однако, Ванька, — сказал в заключение порки родитель.
Ванька лишь сверкнул на отца злыми дегтярными глазами.
Была в «дьяволенке» еще одна занятная черта: изощренное (не по годам) умение чего-нибудь стибрить, особенно тогда, когда ребятне предстояло оголодавшее брюхо чем-то набить.
Ванька ловко с чужого огорода и репу стянет, и, не сломав ни единой ветки, спелых яблок под рубаху набьет, и все-то получается у него тихо, бесследно, словно сам сатана ему помогает.
— Здорово своровал, Каин, — пожирая плоды, нахваливали дружка сорванцы. (Ванька на кличку не обижался: напротив, считал ее громкой и дерзкой). — Но воблу тебе у соседа не стянуть.
— Пустяшное дело, — шмыгнул носом Ванька. — Ночью воблу сниму.
И снял, и вновь никаких следов не оставил.
Сосед Тимоня разводил руками:
— Чудеса, Оська. Лавка-то моя, на коей сплю, под самым оконцем, даже пузырь намедни лопнул, я даже шороха не услышал.
— Так ты спал мертвецким сном, Тимоня.
— Не спал, Оська, вот те крест! Всю ночь зашибленная нога спать не давала. Лопух привязал, а проку? Воблу жалко, вместе с тесемкой кто-то упер… Уж, не твой ли пострел руку приложил?
— Побойся Бога, Тимоня. Он всю ночь на полатях дрыхнул.
— Чудеса, — крякнул в куцую бороденку сосед. - Каждый вершок вокруг избы оглядел. Чисто сработано, будто черти унесли.
Ловок, по-кошачьи ловок был Ванька. Ночью он так тихо спустился с полатей и вышел из избы, что ни отец, ни мать не услышали.
Воблу уплетали на другой день в заброшенном овине. Ванька никогда не жадничал, всегда охотно делился добычей со своей ватажкой.
— Да как же ты сумел воблу снять? — спросили огольцы.
— С Тимониной крыши. Из ивовой ветки крючок смастерил, и вся недолга.
— Ну и ну! — изумились огольцы Ванькиной сноровке.
* * *
Федор Столбунец, с удовольствием поедая мясо рябчиков и утирая вышитым платочком большие влажные губы, изрекал:
