Я показал Попову радиограмму. Он резко покраснел — верный признак, что друг мой чем-то расстроен и начинает сердиться:
— А как же Мухомор? Нам-то с тобой и по зимнику подвезут корма. А скотина как же?
Верно! О Мухоморе мы не подумали.
— Какое сено было под носом, — бушевал Попов, — а теперь вот скотине жрать нечего!
Как всегда, гневался Попов справедливо.
— Чего же молчишь? — сердито выговаривал он мне. — Собирай людей, пойдем сено косить, не подыхать же скотине из-за вашей бестолковщины.
— Да какое сейчас сено — зима на дворе, — пытался я урезонить разбушевавшегося друга.
— Сено дрянь, это ты верно говоришь, но другого до тепла все равно не будет.
Попов привел нас на замерзшее озерцо. Без лишних слов он начал уверенно косить прямо по льду густую щетку еще зеленой осоки. Следом мы сгребали грубое мерзлое сено в копны.
В охотку на легком морозце работалось дружно, весело.
— Так это у нас не сенокос, а ледокос получается, — сказал я Попову.
— Сенокос-ледокос, — недовольно ворчал Попов. — Летом надо меньше ушами хлопать: травы-то в пояс вымахали. И какие травы — душистые, сильные. Не было бы нашему Мухомору горя. А то вот теперь живи на мерзлой осоке. Тебя бы этой осокой покормить…
— Кто же знал, Попов, что зимовать нам в этом распадке.
— Знать ты обязан, ты за свои знания казенное жалованье получаешь.
Я не стал спорить с Поповым. Чего же спорить, когда он кругом прав.
…Шли дни, недели. Больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мерзлой осоке. Ведь она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.
Первым не выдержал Попов.
— Жалко скотину, пропадает. Из-за нашей же глупости пропадает, — вздыхал он, ворочаясь на своей постели.
Стали мы замечать, что самый пышный матрац, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. В одно прекрасное утро (если помните, именно так обозначалось время действия в романах, читавшихся нашими бабушками) мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матраце, а на полушубке.
— Куда же ты сенник свой подевал? — опросил я, догадываясь о случившемся.
— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.
Известно, что Попов не отличался многословием. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.
В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрацы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но все же сена.
