, уверенно заявлял Сартр, но в спальне Сариты, как эхо, звучала музыка, и женщина с неземным и хрипловатым голосом пела: Don't waste your breath, don’t waste your heart
[8], а лунный свет, сочившийся в окно, был бледен и призрачен, и, когда Ланг кончил, его безумный мозг и пробудившиеся чувства породили следующую сентенцию:
By becoming а part of the uniqueness of our time we waste our breath and wаstе our heart[9].
В ту же минуту Ланг открыл глаза и встретился взглядом с Саритой. Она пристально смотрела на него. Лангу показалось, что в ее широко раскрытых глазах, подобно волнам, вздымаются мысли и чувства: он видел в них море наслаждения, а посреди этого моря — невысказанные вопросы, он видел страх, силу и недоверие, видел желание, насмешку, сострадание и многое другое.
В ту первую ночь у Сариты, признался мне потом Ланг, в нем что-то сломалось, что-то заставило его поддаться чувству, которое он испытывал уже давно, но до сих пор упрямо подавлял в себе.
Ланг всегда старался не отставать от своего времени и с готовностью признавал, что это свойство — его главное оружие в борьбе за комфортную жизнь. Еще в первый президентский срок Рональда Рейгана он быстро поменял старомодные левые взгляды на более современные и стал сторонником рыночной экономики. В то время многие друзья Ланга, и я в том числе, забавлялись тем, что сочиняли нелепые анекдоты о Рейгане, Тэтчер и скорой гибели мирового капитализма. В романах Ланга с самого начала не было привычной повествовательности, они напоминали лабиринт, и вскоре Ланг стал любимцем ведущих интеллектуалов: остроумным и рьяным постмодернистом, золотой рыбкой в мутных водах балтийского реализма, где я сам был лишь избытком азота. Приход Ланга на телевидение также оказался поступком в угоду времени. Близкие друзья знали его как человека неуравновешенного и противоречивого, но объективы камер и свет прожекторов придавали ему умиротворенность, уравновешивали его инь и ян. На экране холодный и ироничный Ланг неожиданно представал воплощением тепла, обаяния и остроты ума. Мужское высокомерие и заносчивость таких телеведущих, как Сарасвуо, Штиллер, Харакка, соединились в Ланге с женской мягкостью и чуткостью Тастулы и Пиикко, что проявилось в его собственной передаче «Сумеречный час». Тут Ланг предстал в роли гипнотизера и провокатора, быстро обогнал своих коллег и несколько сезонов занимал первое место в зрительских рейтингах.
Однако в то лето, когда Ланг познакомился с Саритой, да и весь предыдущий год, он все чаще чувствовал себя изможденным и как бы выпотрошенным. Он говорил мне, что ему было все труднее общаться с людьми. Вернее, поправился он, не труднее, а безрадостней, словно про себя он понял: не важно, едет ли он к стареющей матери, ужинает с сыном, обедает с одной из бывших жен или спит с очередной незнакомкой, — настоящего общения между людьми больше нет, все это лишь посредственная мыльная опера, написанная посредственным сценаристом, унылая мешанина из картонных персонажей и скучных, банальных реплик. Все чаще, рассказывал Ланг, без особой причины его вдруг охватывала глубокая печаль, к горлу подступам комок и нутро заполняла свинцовая тяжесть. Когда пришла весна, он привычно поглядел на обнаженную красоту полусонного города и восхитился изысканностью вечернего белого света, который превращал дома Ульрикасборга и Эйры эпохи модерна в мерцающие сказочные дворцы. И все же, несмотря на это великолепие, в ту весну душа Ланга оставалась пустой и мертвой, и он впервые в жизни нашел красоту Гельсингфорса строгой и неприветливой, будто сутолока шпилей и башен, черных и зеленых крыш в старых кварталах города была тронута холодом и отчуждением, а город захлопнулся, как моллюск, скрыв в себе свою забытую историю. Лангу беспричинно хотелось плакать, словно северная весна и вся эта новая жизнь не принимали его шаткого мироощущения, словно свет взывал к глубинным потаенным чувствам и высмеивал слабость и отсутствие воли. Воли к чему? — спрашивал себя Ланг, делая все возможное, чтобы скрыть от окружающих свою уязвимую душу. Он ходил на встречи с издателями и продюсером, не спал по ночам, пытаясь начать наконец новую книгу, добросовестно записал последние передачи сезона, так что его нельзя было заподозрить ни в слабости, ни в неуверенности. Кроме того, он давал интервью в прессе и даже принял участие в телеигре «Что нового?» в одной команде с поэтом Таберманом. И до последнего сохранял маску иронии и сдержанной любезности, маску, к которой привыкли окружающие и которая так ему шла. Но когда наступившее лето избавило его от работы и записей в ежедневнике, на него навалилась усталость, справиться с которой было уже невозможно. Ланг спал по девять часов в сутки, однако не испытывал никакого желания вставать по утрам. Он не отвечал на телефонные звонки, выключил мобильный телефон и не прослушивал автоответчик городского телефона. Ближе к июлю он перестал вскрывать письма, которые сыпались на коврик перед дверью (его пугало их содержимое, и удивительно, но похвала теперь причиняла ему столько же боли, что и критика), а электронную почту не проверял уже почти месяц. А потом, в те долгие недели, проведенные в одиночестве, когда Ланг сидел за компьютером, катался на велосипеде и искал Сариту, рассудок начал изменять ему. У Ланга появились симптомы мании преследования. Когда он разыскивал по барам Сариту, ему казалось, что, глядя на него, люди перешептываются.
