Поднялся, уперся руками в жесткий, теплый от костра камешек.
— Что со мной, Асаткан?
— Жив, жив, бойе, — отвернулась, встала на корточки, выбирает из большой кучи ветви, что покрупнее.
Ночь уже вокруг. Долго же я был там, далеко, вне времени… Долго.
— Целы? — переходя снова на «вы», спрашивает Асаткан.
Встаю на такие слабые, трясущиеся ноги. Чуть кружится голова.
— Выжмите одежду. Не поранились ли, поглядите. Я отвернусь.
Отвернулась, кинула для света охапку сушняка. Села ко мне спиной, подобрав под себя ноги.
Пытаюсь стянуть сапоги. Портянки загрузли, сапог пристыл к ноге, не снимешь. В руках слабость, в глазах круги.
— Давайте помогу. — Асаткан встала, прихватила узенькими ладошками пятку. Потянула, напряглась вся. Какая она сильная!
Чуть-чуть скрипнул сапог, подался, медленно пополз с ноги. Потом второй.
Снова села ко мне спиною Асаткан, снова кинула охапку сушняка. Осветилось все вокруг. Не надо бы. Стыдно. Стягиваю с себя одежду. На бедре ссадина, чуть кровенится ранка на боку, синяки на коленях.
Комары бродячие, шальные занудили, липнут к голому телу.
— Киньте одежду мне.
Вздрогнул от голоса, стыдливо прикрылся руками.
— Полноте, Асаткан.
— Давайте, давайте. Сухая будет.
Сижу у костра, натянул на себя выкрученную энцефалитку, брюки. Исподнее и портянки лежат у костра. Чуть кружится голова. Где-то в ночи, за моей спиной, убежала далеко по косе Асаткан, отжимает платье.
Что-то ухнуло за рекой. Прошелестело над головами, словно кто-то невидимый раздирает руками шелестящий мрак ночи. Из-за Камня-писенца медленно выплыл месяц, крупный уже, возмужавший. Скала почернела, и сосны над ней черные, и вода и чело холодной пещеры, куда с гулом и причмоком вливается стрежневая круговерть.
Асаткан подбежала. Присела рядом, отогревает руки, ближе, ближе жмется к огню маленькой грудью. К свету ближе.
— Пойдем, бойе! Пойдем! Тут нельзя ночью! Нельзя!..
Ничего не рассказала мне Асаткан, как бежала по бурливой отмели за катящимся по воде «снеговиком». Как, срывая розовые крохотные ноготки, тянула его к себе, всем телом ухватившись за спасительную корягу. Как сантиметр за сантиметром отвоевывала у реки шальную добычу, собирала рвотную траву, разжевывала ее, раскрывала сведенные в судороге челюсти маленьким булатным ножом, оттого и щербинка на зубе, теперь уж на всю жизнь.
Спешу за девушкой, насколько позволяют ослабевшие ноги, кажется, даже за плечо держусь. Ночь вокруг. Костра нашей стоянки не видно. Чирони нет. Пришел бы Чироня…
