Макар Владимирович спускает собак. Рванулись они, взяли след, подняли зверя. Повел их кот в распадок, вымахал к хребтику, уводит все дальше и дальше. Силен зверь, но и собаки сильны у Ганалчи, спешит охотник следом в погоню. Выслушивает тайгу, не взлают ли собаки, не зауркает ли, не зафырчит ли на них загнанный на лесину зверь.
Все дальше и дальше уходит тропочка следов. День истлел. Ночь. Залег где-то в синем урмане соболище, залегли собаки, замаявшись. Натянул полог Макар Владимирович, костер разложил. Ночь пришла. Слабость в теле, круги красные липкие в глазах, боль каленая снизу живота к горлу подобралась, закольцевала, душит.
Снова утро. Снова петляет охотник тайгою, через колодник, завалы, через непролазную дебрь, в пади, распадки, по хребтикам, по сопкам, в долину реки, по ручью. День за днем… День за днем…
Взлаяли собаки, заполошились. Ярятся, кричат на всю тайгу, умотал их кот, ненавистен он им. Зауркал, зачхал на собак соболишка. Макар Владимирович скрадывает зверя. Приостановился, унял расходившееся сердце. Пять дней прошло, пять ночей минуло, как впервые взяли след собаки. Долго водил охотника зверь, ох долго. Раньше что, пожевал сухариков, чаю напился густого, сладкого, вяленой сохатины пососал, чем-нибудь еще подкрепился — силы и возвернулись. Теперь не то. Сухой кусок в горло не идет, твердый тоже. В мешочках перетертые в муку мясо, жир, травы, толченные в пыль сухари. Все это заваривает охотник, пьет теплое хлебово. Пока готовит, от сна, отдыха отнимает время. Давно уже так. Оттого и сердце всполошится вдруг.
Пять дней, пять ночей мимо, как сон, — а тяжелом поту, в хрипе прерывающегося дыхания, в черных лунках на белом снегу. Достал же наконец.
Осторожно, спокойно подходит все ближе и ближе к добыче охотник. Кажется, на всю тайгу уркает соболь, собаки на весь мир кричат. Молодец соболишка, сиганул на высокую, но редкую в ветвях лиственку.
Вот он.
Замер охотник.
Восьмой десяток промышляет зверя. Такого не видел.
Мечется по лиственке голубая молния, от комля к макушке. Того и гляди расколет ее пополам. Замрет — и нет молнии, наваждение: перед глазами в черной с теплым вороненым отливом шубе соболь. И снова голубым пламенем, искрами по веткам, не уследишь. Словно бы кто рукой лиственку гладит, а из-под нее искры сыплются.
Наваждение. Не бывает такого. «Это тебе, Макар, от тайги за труд твой, за долгую нелегкую жизнь», — то ли подумал, то ли прошептал, то ли кто-то сказал за спиною.
