Замер соболь, черною волною выгнулся по ветке, блеснули две агатовые капельки, алый огонек в каждой. Напружинился, переливчато прошла по теплому телу дрожь. Уркнул последний раз и заскользил меж ветвей наземь. Восторгом захлебнулись собаки, разом прянули к добыче. Тарнай изловчился, сиганул, на лету поймал черную молнию. Взвыл, словно бы обжегся. Затряс, замотал головою, сунулся по уши в пышную шубу.
— Чох! — крикнул Макар Владимирович так, что мигом отскочили собаки, оставив на снегу добычу.
Он лежал на снегу, уже не живой переливчатой волною и не голубой неистовой молнией, а черным мокрым от собачьей слюны трупиком, далеко откинув пушистый хвост, прикрывшись передними лапками, будто защищаясь от удара. Но когда охотник, наклонившись над ним, легонько, словно благодаря и жалея его, провел ладонью по шубе, где-то за этой уже холодной пышнотой снова заиграли, засветились голубые огни. И когда лег он на руку, от ладони до подлокотья, давешняя красота, победившая беспомощность и кажущуюся неприглядность, снова удивила видавшего виды старого промысловика.
Макар Владимирович непослушными, остудившимися на морозе пальцами расшнуровал кухлянку, отвел ворот старенького, иссекшегося свитера и осторожно упрятал добычу за пазуху, к теплу своего тела. Соболь чуть похолодил его кожу, уткнулся мордочкой туда, где стучало тяжело, с перебоями сердце старика, словно бы сам свернулся в клубочек, отогреваясь подле этого стука.
Второй точно такой же след Макар Владимирович встретил на следующее утро.
Тайга щедро расплачивалась с охотником. Щедро и вместе с тем сурово, давая ему возможность последний раз испытать то, чем была полна его долгая жизнь. Она словно бы предлагала сделать выбор: пойти по следу зверя или, не торопясь, экономя силы, вернуться на табора[26], чтобы уже никогда не испытывать все вбирающее в себя чувство работы.
Ганалчи пошел по следу…
Десять дней Степа промышлял спокойно. Нельзя сказать, чтобы ему везло. Каждый раз собаки уверенно гнали зверя. И Степан, весь поглощенный погоней, не замечал, как пролетали дни за днями. Соболь не давался ему в руки. То забивался глубоко в снег и уходил в тесные расщелины плиточника-песчаника, и охотник до камня расчищал снег, выкуривал зверька дымом из его убежища. Соболь где-то глубоко под землей чихал, кашлял, зло уркал. Собаки остервенела грызли камень, царапались когтями, выли от злобы. А соболь, чудом найдя выход, выныривал где-то из-под снега и уходил прочь. То он забивался в дупло промерзшего старого дерева. И тогда промысловик топориком валил лесину. Дерево падало, и зверь начинал шипеть, тщетно ища выхода. Степа предусмотрительно забил все возможные выходы, открыв один, который вел соболя только к неминуемой гибели.
