«Одному человеку мало надо. Людям — много. Шибко много. Потому и каждый должен жить для других. Тогда хорошо будет», — вспомнилась мне фраза Макара Владимировича. Обронил он ее в разговоре, как всегда, походя. А вот вспомнилась, из души откуда-то всплыла.
— До свидания, Макар Владимирович! До свидания, друзья!
— Прощай, бойе!..
Самолет ушел в небо. Но долго еще виделись на белом пологе Авлакан-реки люди, олени, нарты.
Виделся Макар Владимирович, вот так же, как сейчас, — живой, без шапки, в сединах и шрамах, с добрым и мудрым взглядом чуть раскосых глаз.
Кон-ги-лон. Кон-ги-лон. Кон-ги-лон.
Стучатся в сердце воспоминания.
Вот так было.
Бур-бу-лен. Бур-бу-лен. Бур-бу-лен.
Мы идем на Балдыдяк, на могилу, где покоится в тяжелой сибирской земле прах Макара Владимировича, Стрелка из лука, Ганалчи.
Запись XIII
Балдыдяк
Мы шли путиком Макара Владимировича, шли к последнему его пристанищу, к месту, где когда-то маленькая эвенкийская женщина в чуме, покрытом белой корой березы, родила мальчишку-первенца. Родила человека, которому отец подарил удачное имя — Ганалчи.
Переправившись через речку Окунайку, мы круто повернули на север и пошли вдоль ее русла к верховью. Чироня, как и всю дорогу, шел впереди, распевая песни, я следом за ним, позади нас Асаткан с оленями, тоже иногда напевающая что-то вполголоса.
Голоса людей удивительно ясно звучали в тайге, словно бы вплетаясь в зеленую дебрь деревьев, осыпанную солнцем. Они были тоже под стать солнечной россыпи. Иногда Чироня начинал рассказывать мне о тайге: как и где ходит (по-научному — мигрирует) белка, соболь. Где из года в год следят сохатого, добывают ондатру и довольно редкую тут куницу.
— Я по молодости долгое время с Макар Владимировичем охотился, — начинает он очередной рассказ. — Вот возьми ты, откуда чего знал? А? К примеру, говорю ему: «Ганалчи, урожай рябины в тайге большой, брусника все сопки выжарила. Кормовитый год. Промысел хороший будет». Улыбнется. Скажет: «Собирай, Чироня, в дорогу. Далеко нынче с этих мест откочуем. Ух, далеко. К черным борам. Где брусники мало, где рябины мало. Далеко пойдем». И откочевываем. Куда как долго идем. А знаешь, почему? Соболь, он как тот мужик, что и горьконькое любит и сладенькое. Ему спирт давай — пожалуйста. Конфет ты, варенье там, шанежки, печенюжки — тоже давай. Не от сладкого отворот, не от горького отворот, без разбору в рот да в рот. Вот так и соболь. Мясо бурундуков там, белок, птиц, яички ихние, слышь, зайца даже мнет, а при голодухе молодым оленятам на шею шасть и грызет-точит, все в пищу себе метет без разбору. Однако, нос ластиться любит, орешки там, то, другое из растительной пищи. Но нет пуще для него лакомства, однако, как рябина, брусничка и земляника-ягода. Жрет он ее пуще, чем наш мужик дармовую выпивку. Жрет и от нее, однако, жиреет. Страсть как обладится, ну чисто бела баба раскормленная. А обжиревши, начинает он терять шубу. Сечется мех-то, редеет — никакой ему цены нету. Заласканный, стал быть, вся его гордость в жир ушла. Вот по этому-то самому делу и откочевываем мы с Ганалчи подале от шибко сытых мест. Уразумел науку? То-то! Откуда это он мог знать, Макар-то Владимирович? Оттого, что пристально жил. Доглядно, — Чироня замолкает. Тянет врастяжку песню.
