— А ты, начальничек! Ключик, чайничек,
Отпусти до дома!
— А ты напейся воды холоднай,
Про любовь забудешь…
— А пил я воду. А пил холодну,
Да не помогаит.
Любил девку, да сибирячку,
Любил, да расстался.
И дальше со слезьми, с плачем, с лесною, неведомой городскому человеку тоской:
Гроб несут. Коня-ых ведут.
А конь — да ых головку клонит,
Ах молода, да молодая
Мóлода хоронит…
Потом Чироня поет что-то на эвенкийском языке.
Спрашиваю:
— Что поешь?
— Тебе, однако, без интересу.
— Скажи, интересно.
— Сам не знаю.
— Ну переведи, — не унимаюсь.
— Сказал — не знаю. Слышал, запомнил, вот и пою. А что — не знаю.
Приглядываюсь к нему и замечаю, что не только поет Чироня, но и приплясывает, вроде бы и поклоны вправо, влево легкими кивками кладет. Иду молча, слушая непонятные, то резкие до визга слова, то плавные, мягкие. Белкой цокочет Чироня, гусем кричит, трубит лосем… Молчу, не мешаю. Поднялись уже довольно, по времени должна быть где-то казацкая стоянка, бывший острожек атамана Михайлы Кашмылова. Может быть, камланит Чироня — молится, отгоняет злых духов и призывает добрых. Даже немного жутко сделалось. Чуть приспустил ремень пистолета-автомата с плеча.
— Тут амикан-дедушка ходит, — говорит Чироня. — Пугал я его. Зачем понапрасну встречаться-то?
Вот, оказывается, как просто все разрешается. Гляжу на мужика, нет, не верю, хитрит. Чему-то другому была посвящена его песня.
Тайга потемнела, стала гуще, угрюмей. Под ноги попадают выбеленные, в лист вымытые кости. Сумрачно как-то вокруг, и на сердце тревожно от песни ли Чирони, от тайны ли, что залегла вокруг плотно, осязаемо.
Продираемся через густющий молодой листвяк. Высокие деревья напрочно заслонили небо, упрятали в хвое солнце. Глянешь вверх — темень, и только малюсенькая скважинка в небо. Под ногами мягкая сухая пена ягеля. Тишина настороженная, ломкая. Кажется, что вот сейчас разом рухнет она и забредит, загудит, застонет вокруг тайга. Окружит опасностью, неминучей гибелью. И кто-то один, всеобъемлющий и всевбирающий, следит отовсюду, ждет удобного мгновения, чтобы выказать себя.
Это время, заплутавшее, завязшее тут меж стволов и ветвей, покрытых бестелесным бледным мхом, лежит вокруг застывшими наслоившимися друг на друга дремучими вехами. И, как назло, остановились часы (забыл завести утром), стрелки замерли.
Остановилось время.
И только сердце в груди считает свое: тук-тук, тук-тук… Вдруг разом в черновине тайги, белым по глазам. Неожиданно так, внезапно — словно окрик. Мелькнуло и замерло, Чироня остановился.
