— Кто это?
Лука Спиридоныч поднимает голову:
— А кто ее знает! Теперь и не упомню. Мать, чья фотка, а?
Анна Ивановна долго смотрит на фотографию, улыбается:
— Забыла, откуда и взяли-то ее. Кажись, всю жизнь так и висит.
— А зачем же повесили? — не унимаюсь я.
— Да больно добрая, красивая. А красота угла не портит. Вот погляжу на нее и вроде бы чему зарадуюсь. Чиста, ласкова, доверительна. Она у нас замест иконы. Мы, лесные-то, поклоны только раз в год и кладем, когда ягоду да гриб в тайге берем, — Анна Ивановна подходит к портрету и как-то уж совсем ласково стирает несуществующую пыль со стекла. — Нравится?
— Да, очень.
— Ты, старуха, чем языки-то чесать, поставила бы нам с гостем по стакашке, что ли, — советует Лука Спиридоныч. — Ha-ко бахилы — лучше новых..
— Дядя Лука…
— Ась?
— Вы давно охотиться перестали?
— Это почему же, паря, перестал? Я ишо — о-го-го!
Из кухни подает голос Анна Ивановна:
— Вы с ним попробуйте зимой на лыжах угнаться. Любого молодого по сей день так по тайге заводит, что тот язык вывалит: «Не могу, дядя!»
— Я, паря, однако, сухой. Во мне ни росиночки дурного сала нету. У меня все при деле. Жила да кость. Я коли помру, то все един в земле таким остануся, у меня портиться нечему.
Лука Спиридоныч немного по-стариковски прихвастывает. Но, глядя на его сухую фигуру, веришь: нет в нем ничего лишнего. Он, как корень, глубоко вросший в землю, вязок и сух. Вот уже и ветви — сынов, дочерей взрастил, а все гонит и гонит из заповедной земной глуби соки. Не себе, — много ли им со старухой надо, людям.
— Ты говоришь: охочусь ли я? Милай, да я столько за свою жизнь соболя добыл, что в его мяху заблукаться можно. В прошлом годе по району у меня наивысший показатель после Лавера. Лавер — молодой черт.
— Да какой же он молодой, Спиридоныч! — встревает в разговор Анна Ивановна.
— Против меня парнишка Лавер, — сердится дядя Лука.
(Позднее я узнал, что Лавер Глебыч на десять лет моложе Луки Спиридоныча, стало быть, семидесяти четырех лет. И вот уже добрых полвека корит его дядя Лука молодостью.)
— Я тебе, паря, вот что скажу. Намекнул бы ты, где полагается, начальству, что повыше того, которого видеть мне приходилося. Дескать, живет в Неге, за большими и малыми реками, за горами за хребтиками, Лука Спиридонов сын по прозванию Верхотуров. И очень у него сердце болит за родной его дедовский отчий край, — Лука Спиридоныч упирает локти в колени, кладет в ладони подбородок и начинает говорить, будто ведет старую складную легенду. И слог и выговор его вдруг становятся чуть напевными и раздумчивыми. — Чего у нас только нету вокруг! И зверь, и птица, и всяка разна ягода, и гриб, и шишка кедрова. Рыба и красна, и бела. В другом целом государстве такого не сыщешь. А у нас по Авлакан-реке бери, не ленися. Только вроде бы никому до того никакого интереса нету. Слыхивал я, что нашу шишку в коробочку положут, бумажкой обернут — сувенер. Американец или какой там другой англичанин, француз, а не то даже сам немец, этот сувенер к себе на жительство везет, да еще похвалятся: вот, дескать, купил диковину. Ну это факт. Я о другом, однако, хочу сказать. Вот, паря, область наша, мы самы северные, самы недоходимые. Бывал я в области как передовой охотник. Батюшки, чего в этом самом нашем заглавном областном городе нет! По улицам бабы наряженные во все белое стоят, чисто под венец. Торгуют пироги, калачи, этаки булочки, софля…
