Вера ходит хмурая, замкнутая. Кабинет пустой. Арнольд Вадимович в отъезде. Аделаида Ивановна еще дольше на кухне возится. Что-то в воздухе носится неясное и томительное. Даже погода изменилась. Солнечные дни прошли. Хмурится небо, но дождя нет.
В Бориной комнате полутемно. Боря за столом. Пишет письмо.
«Прошу вас прийти ко мне, Завалова ул. 10, на несколько минут. Надо поговорить.
Борис Лисканов (Может быть, забыли, в дороге познакомились)».
Голова падает на стол, — тихие рыданья. Что делать? Что делать? Неужели?
Кружатся мысли, как бабочки у огня. И ничего понять нельзя. Вечер синеватый. Похороны какие-то неведомые. Снег красный. Вагон заезженный и разговор:
— Приедете?
— Приеду.
— Честное слово?
— Честное слово.
Вот Ефросинья Ниловна! Смеется. Мелкие белые зубы показывает. Карл Константинович. Зачем он здесь? Ах, нет, это так, кажется. Закроешь глаза и сразу легче. Вот чей-то голос, ближе, ближе.
— Кто это? Я здесь?
— Боря! Боря! Ты где? Тебя спрашивают.
— Я здесь, я здесь, в мою комнату проси. Кто это? Господин?
— Конечно, не дама. — Верочкин голос звонкий и приятный издалека доносится. — Пожалуйста, в комнату брата, он вас ждет.
— Можно войти?
— Пожалуйста. Наконец-то, я вас так ждал. Вы меня обманули. Зачем? Мне грустно. Я тоскую. Я совсем болен.
— Дела.
— Ну, да, конечно, но я… я совсем болен. Вы пожалейте меня, вы ведь доктор. Вы должны облегчить страдания.
Траферетов смеется. Показывает ровные белые зубы. — Мне говорила ваша сестра, что вы нервничаете?
— Как? Она вам говорила?
— Да. Тут в передней, но не в этом дело. Вы, правда, себя скверно чувствуете?
Борины глаза закрываются. Что сказать? Как быть? Громко:
— Нет, ничего, потом как-нибудь я расскажу. А теперь, вы помните Василия Александровича?
— Василия Александровича?
— Да.
— Нет, не помню.
— А его сына?
— Какого сына?
— Колю Вербного?
(Пауза.)
— Кто вас научил?
— Вот вы побледнели, значит, немного больно вам я сделал, но это мало, я еще больше страдаю. Иногда, конечно. Вот сейчас — нет. Сейчас, я счастлив, понимаете? О Боже, Боже! Вы нахмурились? — и Боря целует опущенную Лешину руку.
Церковь вся в зелени. Белая, белая в зеленом. Потрескивают восковые желтые свечи, и парень в синем поминутно убирает их, еще недогорелые. При этом сопит. Борик стоит в углу, перед образом и невольно глядит то на руки убирающие свечи, то на строгое профессорское лицо священника. Какая-то старушка не то в капоте, не то в халате, усиленно отбивает поклоны. Кто это рядом? Похож на Траферетова. Повернулся лицом, крестится. Нет, совсем не похож. А как бы крестился он? Представить даже трудно. Руки белые, длинные. Как-то особенно вздохнул кто-то рядом. Нет, нет, все не то. Найти бы слова, простые, ясные и говорить громко. Без стыда. Громко. Но слов нет. Только мысли. В голове пустовато. Пахнет ладаном и воском. Как быть, Боже милосердный? Научи? Научи. И снова безмолвие. Снова пустота. Темная, непроницаемая. Дорогой, дорогой мой, пожалей меня. Я люблю Тебя, слышишь, люблю и боюсь, люблю и боюсь. Ты можешь все сделать, все, ведь, правда? А если можешь все, то сделай так, чтобы… И вот тут две мысли. Нет, нет, не так чтобы как все. Это тоже печально. — Борик ловит себя на этой мысли и печалится. Что же я хочу? Что?
