— Оставь Вера, это становится невыносимым.
— Хорошо.
— Ну, не сердись, право, нельзя же быть такой нетерпимой. Он славный малый. Что же касается его жизни и вкусов — это никого не касается.
Вера плачет.
— Ну, почему, почему это так? Ты такой был мой — моешеник, а теперь уходишь.
— Никуда не ухожу я от тебя, если ты не будешь нервничать и глупить. Ну, Вера, успокойся, ты же знаешь, как я люблю тебя.
Аделаида Ивановна ходит в волнении по кабинету. Сбившиеся прическа и раскрасневшаяся от кухни лицо. В руках карточки какие-то. Арнольд Вадимович растерянно улыбается. Трет руками лоб.
— Это ужасно. Это ужасно. До седых волос дожила, такого позора не видала.
— Тише не волнуйся. Он сейчас придет. Поговорим.
(Пауза.)
Входит Борис.
— Вы звали меня? Что такое. Вдруг взгляд падает на руки Аделаиды Ивановны. Бледность покрывает лицо, которое сейчас же вспыхивает и потом опять бледнеет.
— Вам не стыдно?
— Мама, но ведь это…
— Ведь это позор. Прятали бы подальше, если вам надо иметь эту гадость, от других. Ходят все. И Вера и другие. Мне стыдно, стыдно за вас. — Аделаида Ивановна кидает карточки в бледное Борино лицо и выходит из кабинета. Дверь вздрагивает и сыпется известка.
— Папа, папа, пойми меня! Голубчик, папа. Ведь это ужасно. Ты знаешь, почему я выписал эту гадость. Я лечился. Понимаешь — лечился. Слушай, я скажу тебе все. Была здесь Ефросинья Ниловна. Вы помните? Она хотела меня понимаешь? А я нет. Мне было противно это. Но я… меня влекло к… Но как я это скажу, отец, поймешь ли ты? И я хотел побороть это чувство, которое считается преступным, и быть как все, понимаешь? Где-то, в какой-то книге немецкого профессора я вычитал, «этот способ». Я хотел возбудить себя психически. О, как это омерзительно. Я сознаю, но что мне было делать. Скажи?
Арнольд Вадимович как бы не слушал. Тусклые серые глаза смотрели поверх головы Бориной.
— Я не знаю, право. Я никогда не думал об этом. И потом, сейчас об этом говорить нет времени. Меня ждет экипаж. Я еду на неделю. Вернусь, потолкуем. Но, ты, послушай Борис, не особенно убивайся. Я давно заметил, что ты бледный, какой-то взволнованный. Ну, пока…
Борины плечи вздрагивали, и в голове было пусто и холодно. Умереть? Но с какой стати? Зачем? Ведь жить х-о-ч-е-т-с-я. Так или иначе, а хочется. Страдать, мучиться, плакать, но жить, жить.
И ведь есть возможность жить полно и хорошо. Все было бы просто и ясно, если бы Траферетов… Все совершилось бы, и не было бы напрасных мучений. Где он? Что с ним теперь? Зачем все складывается по-иному? Как ноет голова. Виски, виски.
