«Может быть, Маратик все-таки сын Данфельда?» — такое предположение даже не показалось Катерине невозможным.
— Боюсь, мой хороший, что не скоро, — Катерина присела на краешек дивана. — Он решил пожить подольше в своем замке в Альпах. Так нужно для его сердца. — Глаза Марата стали влажными, нос сморщился и покраснел. — Но ты не горюй, в субботу мы с тобой обязательно пойдем в планетарий. Будем долго-долго смотреть на звезды и обязательно найдем Марс. Тебе же надо готовиться к полету?
— Правда? Обещаешь? — оживился Марат. — Тогда я еще посмотрю Атлас, чтобы нам побыстрее найти Марс. А позвонить Данфельду можно? — спросил он с надеждой.
— Там, высоко в горах, нет связи, — Катерина очень старалась, чтобы ее слова прозвучали правдиво.
Она вынула из сумки диск, который купила по дороге домой, и вставила его в плеер. «И осень в смертельном бреду…» — мягко грассировал тенор. Катерина смотрела в окно — по стеклу текли холодные крупные капли, осенний дождь с первым снегом. Марату действительно нужны куртка и теплые ботинки — из прошлогодних он вырос. И ее дубленка износилась до неприличия, и сапоги, а учеников нет, и денег взять негде. Разве что продать саксофон? «Я Вас слишком долго желала. Я к Вам… никогда не приду» — прощался с мечтой Вертинский. И опять было пусто на душе. И она опять не знала, как ей жить дальше.
К такому решению Елена Николаевна Трубникова шла долго. Даже дольше, чем сама осознавала дистанцию от появления мыслей на этот счет до реализации плана. Латентный, как сказали бы специалисты, период и в самом деле проходил скрытно, не только для окружающих, но по большому счету даже для нее самой. Появилось раздражение, недовольство не чем-то конкретным — про конкретные раздражители она все знала, а всем устройством ее жизни. Первые такие атаки пришлись на возраст около пятидесяти. По этой самой причине она не придала им серьезного значения — списала на последнюю в жизни женщины гормональную революцию. Елена Николаевна была женщиной достаточно просвещенной и потому знала, что, к счастью, в наше время есть множество способов укротить взбунтовавшийся организм. Обратилась к знакомому доктору, матери своего бывшего ученика, получила не только грамотные назначения, но и добрые советы, и вопрос вроде бы закрылся. Ан, нет! Недовольство своим жизнеустройством росло, и чем меньше ее настроение зависело от самочувствия, тем недовольство становилось очевидней. Этот период она уже осознавала четко, он начался сразу после ее пятидесятилетнего юбилея и всех угорелых торжеств — и в школе, и дома, которые ему сопутствовали. Или не после торжеств, а во время? Да, конечно, во время. Директор школы выделил деньги на банкет в ее честь, где все говорили и говорили о высоком профессионализме Елены Николаевны, о ее любви к ученикам, о доброте, чуткости и высоких моральных качествах — славили до изнеможения. А когда стали наперебой желать прожить еще столько же, то есть еще пятьдесят, и радовать по-прежнему родной коллектив — что-то в ней взорвалось. Вот уж чего Елена Николаевна не хотела, так это все свои последующие годы — пятьдесят, конечно, едва ли, но даже те, что отпустит Бог, — прожить также и с теми же!
