Не знаю, откуда взялась чернота. Вероятно, какой-то плохой пигмент в краске или дым от множества свечей, горевших перед иконой, не позволил нам разглядеть истинный вид. Наверное, в прошлом верующие могли дотронуться до нее, и тогда лицо Мадонны потемнело от пота паломников, грязи, зловонного дыхания нищих. В глазах нашего Отца мы все нищие. Однако ее чернота меня успокаивала, заставляя чувствовать, что в доме христианского Бога есть место всем, даже таким странным существам, вроде меня и Катеринеллы. Она напоминала мне, что Мария была такой же иудейской матерью, как моя, иногда блаженна в своей самоотверженности, а порой, несомненно, в дни заготовок или стирки, когда белье никак не сохло, ворчлива. Она отчитала бы меня за нерасчесанные волосы или дырку в чулке, зато я могла с ней поговорить.
Отправлюсь сейчас же, побеседую с ней об Анджеле. Но у меня не нашлось слов. В голове так и крутились слова Джулио. Я стояла перед маленькой иконой в глубокой раме и думала о Чезаре. Поэтому, возможно, во всем, что случилось затем, была моя вина – я молила не о том, а черная Мадонна услышала мои мольбы и ответила на них.
С каждым днем Анджела слабела. Когда сир Пандольфо уже не мог найти ни одной вены, чтобы пустить кровь, он начал ставить банки ей на спину. Но следы от банок загноились, и Джулио прогнал лекаря. Анджела то впадала в беспамятство, то приходила в себя, а мы с трудом поспевали за метаморфозами ее воспаленного мозга. Бывало, она попросит воды и тут же начнет обвинять нас, что мы подкармливаем скорпионов, которые кусают ее за губы. В солнечном свете, проникавшем сквозь ставни и ложившемся полосами на ее кровать, она видела тюремные решетки, а когда мы зажигали свечи и на стенах начинали танцевать тени, ей мерещились призраки давно умерших родителей. То вдруг Анджела заявляла, что выпила духи́ своей матери, их запах до сих пор стоит у нее в горле, и теперь мама сердится и протягивает свои костлявые пальцы к животу дочери, чтобы вернуть духи́. А потом ее мама заплакала, когда ребенок в животе Анджелы откусил ей кончик пальца.
– Она умирает, – прошептал Джулио, и слезы покатились по его щекам.
– Нам следует послать за донной Лукрецией, – сказала я.
Факельщик распахнул дверь и отошел в сторону, отворачиваясь от комнаты и с отвращением морщась. Донна Лукреция прошествовала мимо него, даже не замедлив шага. Вместе с ней в нашу зловонную темноту проникли запахи свежего воздуха, лошадей и теплой пыли. Я с тревогой отметила, что на ней венецианские бриджи, крепкие сапоги со шпорами, а в руке она держит короткий кнут. Она явно сошла с ума, раз приехала верхом, причем так быстро, когда до родов оставалось меньше пяти месяцев. Не прошло и суток с тех пор, как посыльный Джулио выехал в Бельригуардо. По крайней мере, дон Альфонсо все еще находился за границей, и знать ему об этом было необязательно.
