— О чем же?
— Поклоны тебе через мать посылала. Читал?
— Читал. Спасибо.
— Зря посылала, выходит. Или есть кто?
— Откуда же? Никого нет.
— Я вижу. Скушно тебе со мной.
— Нет, не скучно.
— Будто бы? Я помышляла: вернешься, поспешим в загс — чем не семья? Дом есть, скотина. Стол — не голая доска. Или мало для счастья?
— Для счастья, Аля, и душу кормить надо. Время такое.
— Чисто лектор в клубе, — усмехнулась Магеркина. — Без еды да одежи и душа сыта не будет. Это только на собраниях так: все ради дела. А в жизни — всякие грабли к себе гребут.
Алевтина вдруг остановилась, тихонько взяла Павла за руку, сказала, жмуря глаза:
— Мне, знаешь, даже снилось: дом наш, и мы в нем. Радиола играет тихо-тихо, щи на столе стынут, и никого — только мы вдвоем. И так всю жизнь. Ни митингов, ни кампаний.
Павел подумал, как бы к этому отнеслись старшина Гарбуз, молоденький офицер Николай Павлович Оленин, Прокофий Ильич, и сказал уныло:
— Плохо, Аля. Холодные щи — плохо.
Алевтина пристально посмотрела на Павла, на лбу у нее выступили красные пятна, и она сказала запальчиво:
— У меня, Павел Кузьмич, давно темечко-то окрепло. Ты не сомневайся. Идем домой.
У Павла не оказалось спичек, и он на обратном пути подошел к пастуху.
Старик суетливо достал из кармана коробок, чиркнул спичкой, протянул огонек Павлу и прикурил сам.
— Славная парочка, — качнул он головой и даже прищелкнул языком. — Куда уж красивше. Дай бог вам любовь да совет, милые.
— Спасибо, дедушка, — поблагодарила Алевтина. — Мы так просто… гуляли…
— А как же, я понимаю, понимаю… — закивал головой пастух. — Разве можно без этого?
На краю деревни, прощаясь и протягивая Павлу руку, Алевтина кинула хмуро:
— Ежели что — ты скажи. Я больно-то бегать не буду. Не рябая.
— Не сердись. Я же без зла.
— Я не сержусь, — сухо отозвалась Алевтина. — Кланяйся маме и бабушке.
Когда Павел вошел в избу, мать пристально поглядела на него, но ни о чем не спросила.
Абатурин неделю почти не выходил на улицу. Он перешил крышу новыми досками, чисто вымел двор, полдня провисел на стремянке в колодце, заменяя подгнившие бревна целыми. Потом выбелил стены и печь, вымыл пол, передвигаясь по-мужски, на четвереньках, и обдирая старые гражданские брюки о выщербленные доски.
— Казачье ли дело? — ворчала бабушка, с гордостью посматривая на тихого работящего внука. — Погулял бы маленько или гармонью побаловался.
Не переча, Павел достал из сундука отцовскую гармонь, сыграл песни, которые нравились маме и бабушке.
