Ее никто не трогал с того дня, как я ушла на посвящение, никто детской соломенной занавеси не убрал, и я, подойдя, остановилась, не решаясь ее сдвинуть. Вспомнилось мне, как хорошо спалось за нею, как проникал в щели свет очага, а проснувшись, лежала я и подсматривала, как служанки хлопочут, нюхала запахи и улыбалась тому, что мне их видно, а им меня — нет. Забавно так становилось, будто щекотал кто-то нежно. И смеялась я сама с собой.
Вспомнилось это, и так дорого мне стало собственное детство, что не стала снимать занавесь. Еще хоть ночку посплю, как дитя, — так я решила и юркнула за нее. Там шкуры лежали, подушки мои душистые, набитые травами. Растянулась я и заснула вмиг, родным уютом успокоенная.
Только вдруг проснулась. По дому ходили тени, и слышался глухой шепот Санталая: «Вот тут, бери, клади там. И это, да». Выглянула я в щель: три фигуры в углу для гостей постель клали. Одна — Санталай, другая — мамушка, а третьей оказалась Очи.
— Шеш, что делаете? — позвала я шепотом.
Они обернулись, а я махнула Очи:
— Иди сюда. Спи здесь, нам обеим хватит места.
Они подошли все вместе, мамушка светильник держала.
— Какая упрямая она! — говорил Санталай, пока Очи ко мне залезала, обувь снимала. — Так бы и не пошла в дом, если б не я. Как ворона, на крыше сидела, за конька держалась. Я ей: слезай, говорю, — а она молчит и не двигается. Те, думаю, примерзла дева-воин! — Он засмеялся, хотел продолжать, но я его перебила:
— Шеш, брат, спи иди, отца разбудишь, — отмахнулась я.
Санталай был пьян, шагом плавучим, как дурмана объевшийся конь, прошел к своему ложу и, пока мамушка с него, как с ребенка, стягивала шубу, а после и сапоги, долго еще рассказывал, как снимал Очи с крыши. Крыша у нас войлоком крыта, и много разных зверьков на ней, как на праздничной шапке отца. У отца царь-барс на макушке шапки — барс и на крыше, знак царского рода. Еще конек был на шапке слева, и птица справа, и знак доли охотника надо лбом — олень на маленьком шаре. Все это в том же порядке и на крыше стояло. Я представляла, как, пьяный, лез туда Санталай и уговаривал Очи спуститься, и смеялась в кулак. Наконец он повалился и уснул.
Очи же все не ложилась, шубы не снимала, сидела, колени руками обняв. Снег на ней стаял, шкуры намокли, и запахла постель овчиной, тепло и душно. Я сладко потянулась, натягивая шкуру на плечи, и кивнула ей: ложись. Но она не двинулась, только посмотрела на меня через красноватый мрак дома, и что-то странное мне показалось в ее взгляде. Я приподнялась на локте:
