Каждое утро шел я этою галереей к обширной площадке, почти что под самым куполом, царственно венчающим прекрасный дворец и представляющим несовершенный земной двойник купола небесной тверди, созданной нашим творцом в великой мудрости его для помещения на ней светил и планет: жалким их подобием блистали на сотворенном неумелыми людскими руками, но утвердившемся чудесной помощью куполе дворца драгоценные каменья и нарочно сделанные шары, звезды и полумесяцы из золота и серебра. Каждое утро с площадки под этим рукотворным подобием великого, но недостижимого образца обращался я к толпам паломников, стекавшимся к священному месту со всего света — не только из близлежащих краев и стран, но даже из — за морей и океанов, преодолевая долгие и полные лишений и опасностей путешествия на утлых судах под надувающими изо всех сил груди свои парусами. С утра и даже иногда до вечера обращался я к несметным толпам собравшихся внизу, у подножия дворцовой башни со своим словом наставления, которое было дано мне когда — то, и которое успел я разнести по всему свету и в самые потаенные уголки его за века своего неустанного служения. И таково было обаяние слова, несомого мною, что мало — помалу овладело оно бесчисленным множеством услыхавших его людей, и стало тем самым силою, двигавшей народы к божественной истине: согласию, благополучию и просвещению во славу создателю нашему. Добродетель процвела во всей земле и непотребства уменьшились пред лицем его, и радость преисполняла всякую рождавшуюся в мире душу от самого ее первого вздоха; и все жители земные, независимо от пола и занимаемого положения — богатые и нищие, ученые и торговцы и все, играющие на гуслях и свирелях, а равно на свирелях и гуслях не играющие: поэты, слагающие стихи и художники, разлагающие великолепие окружающего мира в искусно подобранных красочных пятнах на прекрасных своих полотнах — всякий в свое время начинал испытывать неодолимое желание причаститься слову великого наставления самолично, вживе, без посредства перевирающих его людских книг и пересказов знакомых.
И служение мое стало: обращаться каждый день к этим толпам — пестрым, разноязыким; обращаться к каждому из толпы на его собственном языке, будто к единственному собеседнику: будто не стоит он, обливаясь потом под жарким солнцем на пыльной площади перед дворцом, стиснутый со всех сторон телами таких же, как и он, жаждущих причащения; и я — будто не вознесен данным мне повелением на открытую всем, несущим невидимые пригоршни песка ветрам площадку почти на самом верху прекрасного дворца, в неизмеримой дали и высоте над целою толпою и этим единственным смертным — пришедшим сюда своим добродетельным побуждением и волею; а будто сидим мы с ним на обочине, освещенной тихим вечерним светом дороги, рядом, лицом к лицу, одни в целом свете, возле небольшого костра, понемногу питаемого высохшей плотью мертвых деревьев — сидим и ведем неспешный вечерний разговор обо всем на свете — и, казалось бы, ни о чем, но разговор этот так важен для нас обоих, что закончить и, тем более, прервать его нет никакой возможности, и мы говорим, говорим — порою внимательно слушая, а порою в запальчивости перебивая друг друга; и ночь — вся еще впереди, и нам тепло от разгоревшегося костра, и нет конца нашему разговору, и нет конца жизни и радости ее, и лукавые звезды подглядывают за нами в булавочные отверстия, проделанные кем — то для своей надобности в небесной тверди, и тихо посмеиваются над нашими наивными земными истинами, что мы открываем друг другу, посмеиваются и подмигивают друг другу и нам в эти кем — то проделанные дырочки, а мы лишь видим их слабое мерцание и слышим тихий, неизвестно откуда доносящийся перезвон, будто миллионы крошечных хрустальных мошек водят свой хоровод в недоступной нашему восприятию небесной высоте.
