— Ну зачем ерничаешь! Сам знаешь, коммунисты в этих странах, антифашисты — основа сил Сопротивления, вот кому народ верит и доверит свою судьбу. Значит, свершатся революции. А для советского человека народная революция — это такое же священное, как Родина.
— Ну ладно, по этой линии воодушевляй, не возражаю, — снисходительно согласился Пугачев. — Но вот зачем всем внушаешь, что каждая личность нечто такое исключительное?
— Во-первых, по этому самому, о чем сейчас говорил, а во-вторых, мы недавно из всех частей отчислили — и у тебя тоже — значительный контингент на восстановительные работы в Донбасс и в другие разрушенные фашистами индустриальные центры.
— Обобрали, — хмуро сказал Пугачев. — Лучших забрали. — Бросил зло: — С вами навоюешь!
— В подразделениях иначе рассуждали. Солдаты в этом увидели самый реальный признак близкой победы — раз. То, что страна такую силу набрала, что уже теперь занята тем, чтоб мирную жизнь налаживать, — два. И главное — верят они в возросшую силу армии, и поэтому каждый боец на себя принял обязательства — за ушедшего на восстановительные работы товарища в бою за двоих себя показать. Такой почин развернулся, как в тылу, во фронтовых бригадах брали обязательства за себя норму дать и за своего товарища, ушедшего на фронт.
— Ну, пошел воспитывать! — Пугачев поднял руку. — Давай распинай, сдаюсь. — И благодушно при этом улыбался.
— Знаешь, Пугачев, — произнес Конюхов грустно. — Не то ты себя чрезмерно обожаешь, не то, напротив, пренебрегаешь тем, что в тебе есть хорошего, и словно боишься этого хорошего, и выдумываешь себя не таким, каким должен быть.
— Я себя в долгожители не планирую, — бодро заявил Пугачев, потом вдруг нахмурился, сказал глухо: — Ты тоже пойми меня, Конюхов, если я буду, как ты, любоваться и восхищаться каждой этакой прекрасной человеческой личностью среди бойцов, так у меня душевной силы не хватит в бой ее послать. Худшего пошлю, а на лучшего духу не хватит. Понял? Значит, на этом точка!
24
Конюхов знал, что Пугачев испытывает душевную привязанность к лейтенанту Петухову еще с той поры, когда Петухов боялся, что взводный напишет в его школу, что бывший ее ученик потерял на марше затвор от винтовки. И когда Петухов, израненный, измученный, приволок два немецких автомата после рукопашного боя и просил жалобно взводного: «Павел Иванович, я же вот взамен достал — за затвор. Теперь не напишите, а?» И так как Петухову о мирной жизни, кроме школы, вспоминать было нечего, он рассказывал о своей школе, о товарищах, об учителях так, словно все они были необычайные люди. И даже когда, обессиленные, выходили из окружения и Петухов волок на себе, кроме своей, еще две винтовки ослабевших бойцов, положив их, словно коромысла, на плечи, а сверху свои тощие руки, он говорил Пугачеву:
