— Ну спас ты меня. Подумаешь! С другим тоже так поступил бы. Я понимаю! Но ты переживал, какая я. И знаешь, может, нехорошо, но я признаюсь, почему там в губы мертвого летчика целовала, не из-за того только, что он погиб, а из-за тебя тоже. За то, что ты меня спас, когда мы вместе тонули, а я на тебе повисла и вниз тянула.
— Ну я это не помню, чтобы висла.
— Мне неинтересно, что ты запомнил. Я говорю то, что я помню, — капризно сказала Соня и приказала: — Ты молчи и слушай.
И вдруг, опустив глаза, произнесла вполголоса:
— У меня отец тоже вот притворялся всегда сердитым. А он очень хороший, добрый был, ему всегда некогда, — а он — приду с улицы зимой озябшая, разденет меня и ноги мне маминым одеколоном трет, чтобы не простудилась. Одеяло на батарее согреет, и потом всю меня закутает, и по комнате носит, словно я совсем маленькая. Носит и ругает за то, что я в маминых валенках стеснялась в школу ходить, а своих у меня не было. И он знал, почему я не просила его купить мне валенки.
Папа деньги на всякие радиодетали тратил. Он изобретатель был.
Петухов сказал:
— Мой тоже по этой линии любитель, у него штук двадцать дипломов по рацпредложениям, почти в каждую получку — премия.
— Он кто, инженер?
— Нет, так, любитель, — сказал Петухов и почему-то нехотя признался: — Рабочий в мартеновском цеху. Но он всякий лишний ручной труд не признавал, ну и выдумывал приспособления, чтобы легче работать. — Заторопился: — Это неправда, что рабочим нравится только вкалывать. Настоящий квалифицированный всегда старается такое придумать, чтоб работать легче, чтобы ума технике прибавить, а не просто норму гнать.
— Опять ты меня перебил, — досадливо поморщилась Соня. — Я про своего отца тебе сказала, чтобы ты понял, какое у меня к тебе чувство хорошее было, когда ты меня всю вытер от грязи, одел. Помнишь, я сама не могла сразу одеться? И такое у тебя при этом лицо было, что мне плакать хотелось, не оттого, что вся застыла, а оттого, что ты такой добрый и хороший. Понял?
— Никакой я не добрый, — нахмурился Петухов, — и вовсе не хороший. Думаешь, так вот просто было на тебя, когда ты без всего, глядеть? Неправильно я на тебя тогда уставился, ну и разозлился.
— На меня?
— На себя, на кого же еще!
— И всю дорогу злился?
— Нет, потом просто устал, тащил, и все — ничего уже ни про тебя, ни про себя не думал.
— А в губы зачем дул, когда я обеспамятела?
— Обалдел. Надо бы искусственное дыхание, все равно как утопленнику, и для согревания тоже. Но сам ослабел, чтобы твоими руками еще махать. — Спохватился: — А если ты без памяти, откуда знала, что я дул?
