— У тебя зажигалка, — напомнила радистка, — разведи костер. Зубами же лязгаешь.
— А если противник засечет, тогда как? В неразведанной местности не положено.
— У меня даже внутри все трясется, — повторила радистка, — сердце закатывается.
Покорствуя ее мольбе, Петухов развел огонь, прикрыв его все-таки для маскировки плащ палаткой. Они сидели у костра, касаясь плечами, и глядели на огонь.
— Тебя как зовут? — спросила радистка.
— Гриша! — сказал Петухов и в свою очередь осведомился: — А тебя?
— Соня!
— У нас в школе тоже Соня была, только она отличница.
— Красивая?
— Нет, так себе — белобрысая.
— Как я?
— Откуда я знаю? — уклончиво произнес Петухов. — Я на тебе внимание не фиксировал.
— Если б ты накрылся, кто по тебе в тылу плакать бы стал?
— Мать, кто же еще! Отца уже убили на фронте.
— Так я и поверила!
— Про отца?
— Будто своей девушки нет.
— К чему такой разговор?
— А чтобы про то, что с нами дальше будет, не думать, — вздрагивая, придвинулась теснее, произнесла сдавленным голосом: — Меня нагишом никто не видел, только ты.
— Ты же не голая была, а в трусах и в лифчике.
— Правильно. Нам специальное женское нижнее не выдают, мы мужские исподники себе подрезаем, а из остатка лифчики кроим. Как в армии служить — пожалуйста, а внимательной заботы о нас по линии вещснабжения нет.
— Напиши в дивизионку.
— Я бы написала, да стыдно.
— А говорить про это можешь?
— Мне с тобой не стыдно.
— Ну, это ты брось! — сказал Петухов, вставая. — Такие разговорчики отставить!
— Очень ты мне нужен.
— Ну и молчи.
— Думать мешаю?
— Мешаешь!
— А я знаю, о чем ты думаешь. Вот хорошо бы с ней под плащ-палатку лечь…
— Да ты что! Дура или распущенная?
— Раз ругаешься, значит, ты хороший. Я тебя только так, проверяла. Понял? Ну нарочно задевала, чтобы знать, какой ты на самом деле.
— Нашла время и место. — И Петухов потребовал: — Ты вот что! Заворачивайся в плащ-палатку и спи. А потом я. А ты покараулишь.
Сквозь рыхлый гнилой болотный туман рассвет еле проникал серым, слабым, жидким, хлипким светом.
Когда радистка проснулась, Петухов разостлал на земле еще теплую от ее тела палатку, приволок застывшее тело летчика и завернул его в плащ-палатку.
— Ты это зачем? — спросила Соня.
— Хоронить, — глухо сказал Петухов. — У буреломного дерева под вывороченными корнями яма, я ее за ночь подчистил, углубил, свежих веток настлал. Хорошо будет.
— Кому хорошо? Ему? — Кивнула на покойного Соня.
— Не в болоте, в земле. Все же попрощаемся, как жизнью ему обязанные. — Произнес тихо: — Когда я ему лицо разбитое умыл, причесал на пробор его же расческой, увидел, что он, как мы, молодой еще. А на петлицах шпалы — капитан!
