— Чтобы я перед тобой, да еще нагишом!
— Не соображаешь — оставь то, что вы там под верхним носите.
— Отвернись, — жалобно попросила радистка.
Петухов, заворачивая свое и радисткино обмундирование в плащ-палатку, пояснил:
— Буду за собой узел волочить, а если сил не хватит, тогда, извиняюсь, брошу.
— А рация? — сердито спросила радистка. — Я без рации спасаться не буду.
Петухов нахмурился, смолк, потом объявил:
— Без нашей тяжести самолет еще на плаву побудет. На берегу сыщу бревно какое-нибудь, на нем за ней сплаваю. Ну, пошли, — и сбросил узел с обмундированием, завернутым в плащ-палатку, за борт в воду.
В воде, отплевываясь, радистка сказала:
— Я только по-собачьи умею, сильно ногами брызгаю, значит, не плыви рядом, чтобы ты от меня не захлебнулся.
— Не захлебнусь, — сказал Петухов и поплыл, загребая одной рукой, толкая впереди себя узел с обмундированием.
Но когда вдруг перестал слышать за собой пыхтение и барахтанье радистки, он оставил узел и бросился к ней.
Она лежала на спине с закрытыми глазами и тяжело, судорожно дышала.
— Устала? — тревожно спросил Петухов.
— Отдыхаю, на небо гляжу, любуюсь, — сказала радистка и подавилась водой.
— Ты что, по морде захотела? — спросил Петухов. — Плыви! И если еще посмеешь так слабеть, буду за все хватать, поняла — за все!
— Ты сволочь! — поперхнулась водой радистка. — Только попробуй! — И из последних сил стала бить по воде ногами, толчками, как бы карабкаясь в черной гнилой воде.
Он волочил ее в густой, вязкой ледяной тине и, вытащив на берег, сам лег без сил рядом с ней, черный, вонючий, склизкий, как и она, с головы до ног в тине. Отдышавшись, пошел бродить вдоль берега, нашел полугнилой салик — плот из полусгнивших трех бревен — и уплыл на нем к самолету. Вернувшись, он сначала сволок на берег труп летчика, потом принес рацию, сказал:
— Вот, пожалуйста, тебе твой аккордеон.
— Развяжи узел, дай обмундирование. Не видишь, я совсем голая, — попросила радистка.
— Не вижу, — сказал Петухов, — и видеть не желаю. — Посоветовал: — Сначала отмойся в бочаге, а потом одевайся. Нельзя же так в чистое грязной лезть.
— Не могу, меня от воды теперь тошнит.
Петухов снял с себя бязевую мокрую рубашку и стал молча вытирать радистку и, когда она пыталась вырваться, сильной рукой удерживал ее, пока всю не вытер. И только после этого выдал ей обмундирование.
— Меня всю трясет, не могу в рукав гимнастерки попасть, — жалобно сказала она.
Петухов так же молча помог ей одеться, при этом он властно снял с нее нижнее мокрое, выжал и повесил на ветви кустарника.
