— Нам главное успеть дойти вовремя до большого леса, и, может, вернемся сегодня же. Оставаться до утра смысла не будет: все равно больше трех-четырех глухарей на себе не унести. Это же бараны!
Но с вечера ни одного глухаря им убить не удалось, темнота наступила слишком быстро. А глухари летали близко, шум и треск сучьев раздавались то с одной стороны, то с другой.
— Понял? — шепотом спрашивал Борис Зиновьевич своего дружка, показывая глазами и головой туда, где садился очередной великан. — Что тебе бомбардировщики. Вот замечай и поутру крадись к любому. Все твои.
— Спасибо! А птицы ли это?
— Лоси, что ли?
Ночь пришлось переждать, сидя на мокрых моховых кочках. Хорошо еще, что не на снегу и не в воде. Сухого места в Углу в весеннюю пору найти было невозможно. Почему этот глухой хвойный лес с редкими пожнями и заболоченными овражками назывался Углом — кто его знает. Ни реками, ни изгородями он не ограничивался, никакого угла там — ни острого, ни тупого — не было. Мы говорим: глухой угол. Видимо, угол — то же, что глухомань.
У Бориса Зиновьевича сначала озябли ноги. Он снял резиновые сапоги-бродни и положил в них моху. Кажется, помогло, но от мокрого мха отсырели портянки. Костер бы хоть небольшой разложить! Но это значит загубить всю охоту ради каких-то несчастных ног. «Так дело не пойдет. Потерпим!»— сказал он себе. Затем озябли руки. Закурить бы, погреть бы пальцы, зажав сигарету в ладошках, как в фонарике. Но — чиркнешь спичкой, а глухари-то — вот они, рядом, над твоей головой. Нет, и это не годится. Поесть бы, да ничего с собой не взял, понадеялся на скоростную охоту.
Борис Зиновьевич дал волю своему воображению и совершенно отчетливо представил, как перед зарей услышит робкое пощелкивание первого глухаря, вероятно на этой ближней ели, и убьет его, не поднимаясь с места. Второй глухарь, конечно, будет снят с сосны, вершина которой даже в темноте видна, так высоко вознеслась она над зубчатой стеной ельника. До нее метров сто, придется подходить большими вороватыми прыжками, используя секунды, когда глухарь поет и вдохновение закрывает ему глаза и уши. Третий глухарь грохнется к ногам Бориса Зиновьевича где-то около второго. А там пойдет…
Счастливое воображение немного согрело охотника, и он даже задремал сидя.
Проснулся он от страха, что ночь прошла и все кончилось.
— Проспали? — почти вскрикнул он и хотел было вскочить сразу, но не смог: такими тяжелыми оказались и ноги, и руки, и голова.
