— Я уже достаточно пожил на свете, успел сделать кое-что в науке. Вряд ли достигну большего. Да и дети наши выросли. К счастью, у них хватило ума взять твою, русскую фамилию. Лучше погибнуть в бою, чем в казахских степях, — мрачно говорил профессор вечером жене, и Марта Петровна молча вздыхала в ответ. У них в семье были не приняты долгие беседы. Зачем? Спорить с супругом было бесполезно, а понимать друг друга они давно научились без слов.
Однако профессор привык всегда добиваться поставленной цели. И в науке, и в жизни. Вот и на этот раз, когда враг был уже на подступах к Ленинграду, высохший, почерневший от переутомления военком махнул рукой и велел гражданину Шмидту через два дня явиться на сборный пункт. Так немолодой профессор наконец попал туда, куда стремился всей душой, — на фронт.
Если бы он ведал, через какие круги ада вскоре придется пройти, какие повороты и ловушки готовит ему судьба, то немедленно выкинул бы из головы любые мысли о фронте. Оставался бы в своем институте, ходил бы до последнего дня на службу, как все эти годы. Работал бы — несмотря ни на что, а потом тихо угас бы в блокаду, как сотни других таких же профессоров, не уехавших в эвакуацию. Как его верная спутница жизни Марта Петровна. Или уехал бы вместе с женой и с детьми в эвакуацию, и тогда его жизнь пошла бы по-другому. Но профессору Шмидту был уготован судьбой иной жребий. Точнее — иной крест.
Карл Иванович поцеловал крошечную Изольду, попросил у Ольги за все прощение, простился с Артемием Саввичем, попутно напомнив ему о данном обещании, а через день, наутро, уже был на сборном пункте.
Когда колонна ополченцев уходила на фронт по затемненному Ленинграду, прохожие провожали их молча, почти без слез. Все слезы были выплаканы вслед первым призывникам — молодым, красивым, беспечным. А эти — что ж, они пожили свое, старикам негоже отсиживаться, когда дети воюют.
Их взвод попал в окружение через месяц после прибытия рядового Шмидта в расположение части. Большинство бойцов полегло сразу же, коммунистов и евреев расстреляли на месте, а Карла Ивановича, когда он в ответ на окрик по-немецки автоматически отозвался на том же языке, вдруг отбросили в сторону, а потом повели на допрос в один из немногих уцелевших домов.
— Немец? — спросил офицер, когда переводчик прочитал в документах пленного на кириллице: «Карл Иванович Шмидт».
— Да, — ответил Карл Иванович с ненавистью, проклиная судьбу за то, что рожден немцем, и свою дурацкую немецкую привычку всегда говорить правду.
