— Ну, о чем же говорится в твоих книгах?
— В них говорится о том, что такое жизнь, настоящая жизнь, та, которую мы не знаем.
— Чертовски интересно. И что же это за книги?
— Сначала я прочел «Парижские тайны», потом «Вечный жид», «Отверженные»…
— Это Вольтера?
— Нет.
Мартину не терпелось побольше узнать об этих книгах.
— Небось что–нибудь непристойное?
— Вовсе нет.
— Ну, расскажи, пожалуйста.
На Хуана книги произвели сильное впечатление, и он помнил все до мельчайших подробностей. Он начал с «Парижских тайн» и старался ничего не пропустить. Казалось, он сам пережил то, что переживали Сова и Латук, школьный учитель, князь Рудольф и Флор де Мари, и он подробно рассказал о каждом из них.
Мартин слушал как завороженный. От одного сознания, что книга была запрещена, рассказ приобретал еще большую привлекательность. К тому же Хуану удалось хорошо передать весь пафос велеречивых призывов автора к милосердию.
Ночь сошла на землю. Семинаристы вступили на мост. Под мощными аркадами шумела река, быстрая, мутная, грязно–желтая. Чуть поодаль она с грохотом низвергалась с плотины, щетинясь связками тростника и сухими ветками.
И когда молодые люди шли уже по улицам городка, Хуан все еще продолжал свой рассказ.
В окнах ветхих домишек, под пузатыми балконами бельэтажа, под кривыми карнизами горели электрические лампочки, и свет их отражался в черной воде сточных канав. Один шел и рассказывал, другой шел и слушал. Так они и шли кривыми улочками, минуя ненадежные мостики и неосвещенные перекрестки.
Вслед за героями Сю потянулась вереница персонажей Виктора Гюго: монсеньер Бьенвеню, Жан Вальжан, Жавер, Гаврош, Фантина, студенты и разбойники из кабачка дядюшки Минетта.
Все это людское сонмище закружилось перед глазами Мартина в каком–то диком шабаше.
— Кроме того, — сказал Хуан, — я прочел сочинения Марка Аврелия, «Записки» Цезаря и вообще узнал, что такое жизнь. А у нас никакой настоящей жизни. Словно мы и не живем вовсе.
Однако в нем снова заговорил бурсак, и он прибавил:
— Ну хорошо, скажи мне: ты веришь, что в наше время могут объявиться мыслители вроде святого Фомы Аквинского?
— Конечно! — убежденно сказал Хуан.
— И такой поэт, как Гораций?
— Разумеется.
— Тогда почему же мы о них ничего не знаем?
— Потому что нашим наставникам не угодно, чтобы мы о них знали. Сколько времени прошло с тех пор, Как писал Гораций? Почти две тысячи лет. Так вот, о Горациях нашего с тобой времени в семинариях узнают через две тысячи лет, хотя через две тысячи лет, наверное, не будет уже никаких семинарий.
