Около двадцати летъ прошло съ техъ поръ. Много переменъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримеръ, привыкли мало-по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ некоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ местахъ. Но самая поразительная изъ этихъ переменъ произошла въ темной области совести и мысли. Глухая работа здесь шла незаметно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало-по-малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ ведь человекъ, какъ все и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый ведь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и «опчисва». Все прежнія тяготы слились въ нераздельную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ соседнихъ съ Березовкой местахъ поселились примеры. Первый примеръ пріехалъ изъ соседняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мещанина Ермолаева, и зажилъ, по уверенію всехъ березовцевъ, «дюже шибко». Другой примеръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но, вместо него, селъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — «превосходная шельма». Третій примеръ проявился въ этихъ местахъ вроде непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: «Кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьезности въ емъ много». Затемъ масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждала къ себе сильный интересъ: «Болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ». А прочіе-то люди, жившіе въ пределахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чемъ несвязанные, разве они не были вескими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ; и решительно не было ни одного чеховека, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себе участочекъ, завести «лавочку, что-ли, иль кабакъ». Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями; напротивъ, «любезное это дело!» Людей такого сорта уважали за умъ, считали «шельмовство» одною изъ способностей человеческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.
Совесть мужика раскололась тогда пополамъ; къ одной половине отлетели «примеры», на другой остался міръ. Явились две совести, две нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человека, который жилъ безъ всякаго міра; онъ думалъ, что надо жить въ міре но было бы, пожалуй, лучше выехать изъ него; онъ былъ общинникъ, признавая въ то же время права на полную особность; онъ держался равенства (ползаніе на брюхе по траве), признавая превосходство; онъ жилъ въ деревне «соопча», не считая дурнымъ деломъ бросить ее и зажить въ лавочке; онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не решивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое «рукомесло», остаться на міру, «иль кабакъ» завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дела постыднымъ.
