Каждый из них давно жил сам по себе, и с этим ничего нельзя было поделать. Их взлет напоминал бешеную скачку на неоседланных иноходцах, без уздечек и стремян. Дикие кони безжалостно сбросили седоков и ускакали прочь, оставив их валяться на земле. Волна триумфа сбила несчастных с ног и потащила на дно. Они тонули в омуте успеха.
С точки зрения публики, все было превосходно. С точки зрения Сары, происходило что-то странное, то, чему она еще не успела подобрать названия.
— Когда ты покажешь мне новые работы? — спросила она мужа, жевавшего оливку из своего мартини. — Я ужасно заинтригована.
Кадис притянул к себе жену и поцеловал в затылок, так, что по спине у нее побежали мурашки.
— Наберись терпения. Всему свое время.
— В последнее время ты стал... право, не знаю... спокойнее, что ли? Может, устроим ночную вылазку, как в старые добрые времена? Побродим по нашему кварталу, завалимся в какую-нибудь берлогу, где бедные студенты играют джаз, а потом...
— Я не хочу об этом говорить, Сара.
— Что ты имеешь в виду под ЭТИМ?
— Ты знаешь.
— Ты меня не так понял, милый. Мне просто хотелось немного погулять, развеяться.
Отстранившись от Сары, Кадис подошел к широкому окну, выходившему на проспект Фош. Вечерний Париж казался одиноким и угрюмым. Машины скользили по мокрому асфальту, разбрасывая повсюду блики от фар. Кадис думал о Мазарин. О ее босых ногах.
13
Мазарин повесила вырванную из книги фотографию овеянного дымом и пороком Кадиса над кроватью. Получилось неплохо, особенно если учесть, что прежде она никогда не украшала свою комнату картинками. Вооружившись кистью и акриловой краской, Мазарин окружила лицо учителя рамкой из черных и красных следов; чьи-то легкие ноги в упоительной сюрреалистической пляске выскочили за пределы фотографии и закружились по обоям. Это и было искусство. Холст и мазок. И душа. Насилие над девственной белой поверхностью. Мазок, другой, сотый. До и после. Лучшее и худшее, что есть в мире. То, чего нельзя нарисовать, не существует. Кажется, так сказал Кадис в прошлую пятницу, прежде чем начать раскрашивать ее спину?
Стоило Мазарин ощутить ласковое прикосновение влажной кисти, как все ее существо пронзала дрожь. За сеансом живописи неизменно следовал обряд омовения. Вода текла, бежала тонкими струйками, скользила по изгибам тела в поисках самого короткого пути.
С Кадисом Мазарин снова чувствовала себя маленькой девочкой, спокойной и счастливой.
Она и вправду помогала своему учителю. То, что рождалось в студии Ла-Рюш, совсем не походило на прежние работы Кадиса. Овладев техникой изображения ног, он мог расширить концепцию дерзновенного дуализма, заново открыть в себе художника-революционера. Кадис открывал новые горизонты. В мире существовали неисчислимые примеры "дуализмов"; при желании к ним можно было причислить любую вещь. Даже неодушевленные предметы и те поддавались новому осмыслению. Любая серая стена сдавалась при первом взмахе его кисти, превращаясь в холст.
