Миновало немало лет. Выросла Гонория и стала красавицей, расцветшая, как пышная роза. Жила в достатке, в роскоши, немало что есть и пить и во что одеться. Но не радовалась от этого, потому что чувствовала себя несчастной, как последняя римская нищенка.
Хотелось ей свободы, счастья, хотелось большой светлой любви, а всего этого она была лишена. Поэтому и скучала, грустила — днем плакала, а по ночам мечтала о прекрасном принце, который однажды освободит ее из ненавистной тюрьмы и назовет женой.
Но принц не приходил, а годы проходили. И начала вянуть красота принцессы и гаснуть надежда.
И был у нее верный друг — старый слуга Гиацинт. Он любил девушку, как дочь, и пытался помогать ей, чем мог. Учил ее читать и писать, рассказывал о далеких, никогда не виденных ею краях, о высоких горах и быстрых реках о безграничных синих морях и крупных городах на их берегах, о несметных племенах, которые живут в ромейском царстве, и о варварах, которые своими нападениями поставили это царство на край гибели. А чаще всего рассказывал об Аттиле, который стал бичом божьим для ромеев и всего ромейского мира, о его походах и победах.
И спросила его однажды Гонория.
— Скажи мне, Гиацинт, справедливо ли сделал брат Валентиниан, заключив меня в заточение в этом противном дворце?
— Нет, несправедливо, — ответил тот. — Ты родилась свободной, как и все люди на земле, кроме рабов.
— Как же мне освободиться? Где взять такую силу, чтобы преодолела силу Валентиниана?
— В империи такой силы нет. Никто не отважится выступить против воли императора.
— А вне империи?
Служник смущенно глянул на девушку.
— Лишь Аттила мог бы это сделать, Гонория. Лишь Аттила. Но неужели ты решишься на такое? Неужели позовешь варвара, чтобы раззорил твою родину, чтобы брата лишил трона, а может, и жизни?
Не долго думала Гонория над ответом. Кровь отхлынула от ее лица, уста сделали гримасу от злости, а глаза запылали гневом.
— Разве могу я назвать родиной ту землю, которая обрекла слабую безвинную девушку на пожизненное заключение и нестерпимые муки? Разве могу я назвать братом человека, который поступил со мной так несправедливо? Разве есть у него хоть капля братской любви к своей несчастной сестре?
— Нет, нет.
— Тогда почему же я должна проявлять к нему сестринские чувства?
— Действительно, не должна.
— Я долго думала над тем, кто может меня освободить. Выходит, лишь Аттила. Для всех он страшен, для всех он — бич божий, для всего христианского мира — погубитель, а мне он дорог, потому что сильный. Потому что лишь он может вырвать меня из этих ненавистных хмурых каменных стен и дать мне волю!.. Я давно думала об этом, теперь ты подтвердил мою догадку.
