Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далёкость людского мира казалась ощутимее.
Ему хотелось проникнуть в её одиночество. В чём оно, зачем оно? Грустит ли она о далёкости людского мира… Размышляет ли о проблемах геологии… Думает ли о нём, о Рябинине… Или бездумно смотрит на резвых касаток, как заворожённо глядит в огонь?
— Маша! — окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.
Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила её. В слабом свете, идущем от звёзд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щёки.
— Плачешь?
— Плачу, Серёжа.
— Что случилось? — быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слёзы подступают и к его глазам.
— Ничего.
— Почему же плачешь?
— Без причины, Серёжа.
— Без причины не плачут.
— Беспричинные слёзы — самые сладкие.
Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слёзы и откуда в них может взяться сладость.
— Кукушку я слушала.
— Сколько насчитала?
Он воспрял, разгадав причину этих слёз, — видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.
— Много… Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.
— Ну и что?
— Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.
— В каком смысле?
— Не знаю… Буду два года не жить, а существовать.
— Из-за этого и расплакалась?
— Нет, Серёжа.
— Тогда из-за чего?
Рябинин не понимал ни этих слёз, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слёз нужны причины потяжелее — даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.
Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костёр, перестав бросать на воду далёкие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.
— Слёзы от грусти, Серёжа.
— А грусть отчего?
— А грусть, наверное, от счастья.
Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти её слова, как и слёзы, он отнёс к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.
