Парень-шофер растирал мне щеки, грудь, руки и ноги водкой — он щедро плескал ее из бутылки себе в ладонь, выливал мне на лицо, и втирал, втирал, и тихо матерился.
— Твою ж мать! Чалдон! Свалился ты мне на голову! Чо, свободу украл?! Да?!
— Куда везешь одежду? — тихо спросил я его непослушными губами.
— Одежду! Тю! Да в прожарку! В Залари! Тебя бы вот в печь-то бросил! Со всем тряпьем! Как пирог, тудыть тебя! И испекся бы!
Я повел глазами: обнаружил, что лежу на лавке, и мотается высоко надо мной, в сером плывущем тумане, еще одно человечье, какое-то уж слишком юное личико — ребячье? детское? — да нет, рассмотрел, девчоночка, с кружевной, как куржак, наколкой на взбитых волосах: официантша. И жареным пахнет. Жареным мясом. Мясом из прожарки. Меня чуть не вырвало, но это, наверное, от водки без закуски.
Девочка-то догадалась. Гляжу, на подносике еду мне, значит, к этой дармовой шоферской водке прет, а ручонки-то дрожат, подрагивают. Перепугалась. Лежу полуголый! Она— то думала, может, — мертвяк я уже…
— Еще поживу, — внятно говорю вслух.
А может, думаю; а губы не слушаются.
Официантша лепечет:
— Дяденька, а может, это, ему… капелек?.. Или валидола, у нас в аптечке…
Шофер махнул рукой. Брось, мол, девушка, какой, к лешему, валидол!
— Все, отудобел, ишь, больно-о-о-ой!
— Какой больной? — расширив глаза, тихо спросила девушка.
Парень живо нашелся.
— Да это у меня присказка такая! Ну, я всем говорю: ну ты больно-о-о-ой!
— А-а, понятно. — Буряточка, похожая на соболенка, черненькая, и глазки шустрят и сияют, заправила пальчиками за ухо смоляную прядь. — А я уж хотела…
— Ставь поднос на лавку!
Девчоночка осторожно поставила мне черный, разрисованный красными маками и синими васильками поднос с едою на струганую, покрытую лаком лавку, будто бы я больной царь, а меня тут мой холоп растирает. А она тоже моя холопка, рабыня моя. И гнет спинку юную предо мной.
Устыдился я мыслей своих. Слабо махнул рукой: хватит, мол! И шофер тереть меня перестал. Я все больше приходил в себя и пытался вспомнить, кто я и зачем я здесь. Вспомнил.
Лежа на лавке, исподтишка себя оглядел. О чудо, полосатой дурацкой пижамы уже не было больше на мне! В своем родном нешвенном хитоне возлежал я на лавке; и поверх хитона уже накинут был на меня дорожный, истрепанный ветрами плащ мой, в тебе я и дойду до Тибета. До Озера поднебесного, синего. И синюю царскую корону там наденут на меня. И там, только там я стану царем, человеком и Богом. А пока я лежу здесь на лавке — я никто. Я путник. Странник. Я ученик. Я должен вернуться в лоно, в синее, глубокое, темное, теплое, ледяное, бездонное материнское лоно. Мужчина, Байкал-Бурхан, и Белая Тара, жена его! Вы одним станете в метели, в брачной метели своей. И я, опускаясь на дно жизни, в тот же час поднимусь к ее небесам. Так заповедано. Так будет. Так…
