И он, расталкивая коленями чужие колени, пробрался через чужие смешки, подолы, брючины, животы, запястья, вылетел из гремящего, как погремушка, зала, и орган блеснул в него последним серебряным жадным огнем, ожег ему затылок, шею, и он, схватив зипунчик свой из рук надменной, как царица, гардеробщицы, сумасшедшим колобком выкатился на железную от мороза улицу, под длинные иглы звезд, в зеленую, изумрудную, дикую ночь.
Не шел домой — катился клубком, мохнатым домовым, бабаем. «Да, я бабай, я волчок-серенький-бочок, я уже не я, а кто же?!» Еле попал ключом в замочную скважину. Отпрянул, войдя, от своей тени.
— Эх, Васька, — вслух сказал себе, и голос крепко ударился о замызганную печку, разрисованную сажей вдоль и поперек, — что ж теперь делать-то?
Голос повис в пустоте, замотался бельем на веревке. Лицо девочки-музыкантши синей луной плыло, качалось перед ним. За расписанным ледяными папоротниками и хвощами окном вспыхивал, гас и опять загорался одинокий фонарь. Он подошел к столу, придвинул с грохотом стул, сел; взгромоздил на стол локти, как две гири; стал думать — и с ужасом обнаружил, что мыслей не стало в голове.
Пустота. У него под черепом зияла пустота.
Странная и прекрасная. Это не была пустота страшной ночи и бесконечной тьмы. Она мерцала, возгоралась и опалесцировала тусклым, занебесным белесым, нежным светом, и ему хотелось ощупать этот свет губами, как давеча — исцеловать голые ноги искусной органистки. Пустота освобождала. Пустота звала. Пустота наполнялась его собственным дыханьем, просвечивалась им насквозь.
Он встал, потрясенный, и шагнул вперед.
Он шагнул в пропасть. В пустоту. Еле устоял на ногах.
— Ах ты, — бормотнул, — что ж ты будешь делать… что…
Ухватился руками за край стола. Стол под руками поплыл, как льдина. Он цеплялся за черный лед и молился: Господи, не покинь! Что со мной! Куда я! Куда…
А пустоту внезапно, грозно и плотно, туго и тесно стал наполнять живой мир, и он чуть не упал под натиском грозно катящейся жизни! Они все бились, вонзались, влетали и клекотали, врывались, разрывая его сосуды и обрывая себе перья из крыльев и шерсть с боков и из хвостов — все живые, все не хотящие смерти: и быки, и коровы, и свиньи с кольцами в носу, и белки, и черные искристые соболя, и куницы, и горностаи, и медведи, что дико ревели, разевая красную смрадную пасть, и волки с капающей с клыков серебряной слюной, рвущейся нитями на горьком ветру, и голуби, и вороны, и собаки, и воробьи, и росомахи, и раскосые, как хитрые монголки, рыжие рыси, а вот и люди повалили, о, да как же много вас, куда вы претесь такой дикой толпой?! остановитесь, вы не поместитесь в моей пустоте все, я не вмещу вас, моя голова не для вас, моя грудь…
