Малиновский молча, не прерывая, слушал монолог ротмистра. А тот продолжал:
— Я понимаю, вы не революционер, а искатель приключений. Когда за совершенные злодеяния вы попадете на каторгу, где вам не дадут спуска, а ваши революционеры узнают о том, что у вас уголовное прошлое, пощады не будет и от них. Тогда вы поймете, от какого спасительного круга отказались, но будет уже поздно.
— Вам меня не запугать! — снова закричал Малиновский, но вдруг подумал, о том, что ему сейчас придется вернуться в камеру к уголовникам, и горло перехватила огненная петля страха.
Иванов закурил, выпуская кольца дыма. Он ждал. Он прекрасно видел, какие душевные переживания обуревают сидевшим напротив человеком.
— Не нужно, чтобы вы доносили, на это у меня есть другие люди, — Иванов решил подтолкнуть Малиновского к принятию нужного ему решения. — Вы будете давать мне общую информацию, и только. От сотрудничества со мной вы только выиграете. И ваша семья, — многозначительно добавил Иванов. Да и в камере… сидеть с таким элементом… да-с, это я вам скажу, мало приятного… Да они ведь чего доброго и испортить вас могут, а потом повесят, а скажут — сами не выдержали…
Малиновский покрылся липким потом. Он опустил голову и тихо, чуть ли не шепотом, произнес:
— Я согласен.
На другой день всех арестованных перевели в Мясницкий полицейский дом и, продержав некоторое время, освободили. Социалисты разъехались. Малиновский перешел на работу на городской электрический трамвай. Охранка его не трогала. Казалось, вся история, произошедшая с ним, так и закончилась.
Но вот на горизонте появился Иванов, сообщивший, что новому осведомителю дали кличку Портной.
5 июля 1910 года Малиновский сделал свое первое донесение.
Париж
Париж очаровал Владу. Она беспрерывно бродила по улочкам этого города любви. Влада считала, что только так можно называть Париж. Но газеты называли его городом-светочем. В этом была правда. Большие Бульвары были ярко освещены.
Эйфелева башня еще порождала споры: еще жили современники и единомышленники Мопассана, считавшие, что она изуродовала город. А вот молодым художникам она нравилась.
Влада бродила по набережным Сены, рылась в ящиках со старыми книгами. Букинисты казались ей еще более древними, чем томики в кожаных или пергаментных переплетах.
По Парижу можно было ходить в любом наряде, делать все, что угодно. Весной устраивался бал учеников Художественной академии: по улицам шествовали голые студенты и натурщицы.
