Обмороченный гунн — дикий и наивный в своей доверчивости, а крестьянство — многострадальное и покоренное. В современной истории России Шмелев видел великую эпопею.
Понятнее поражение, если свести национальный характер к полярности, к максимализму, как это делал Бердяев: «русские постоянно находятся в рабстве», но русский дух «устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем»; «добыть себе относительную общественную свободу русским трудно не потому только, что в русской природе есть пассивность и подавленность, но и потому, что русский дух жаждет абсолютной Божественной свободы»[197]. Другие, напротив, в национальном характере хотели видеть не столько причины своего поражения, сколько залог будущей победы над большевизмом. В 1923 году, в Риме, Б. Вышеславцев выступил с докладом «Русский национальный характер», он уверял, что, исходя из сказок, русские боятся бедности, труда, горя, а потому большевизм с его законничеством, бюрократизмом, комиссариатами несовместим с национальным характером. Для социализма, как он считал, больше подходят лондонские и парижские предместья. Н. Лосский, С. Булгаков говорили о религиозности как первооснове русского характера: при всей темноте и непросвещенности народа, его идеал — Христос, а норма жизни — христианское подвижничество. Так или иначе интеллигенция думала, писала, говорила о национальном характере, и ее споры — своего рода попытка объяснить и преодолеть национальный позор.
В Париже ли, в Капбретоне, во время воскресных богословско-философских обсуждений Шмелев слушал, но не спорил, он во время такого рода собраний был, как вспоминал Вишняк, пассивен. Его путь — другой, творческий. Он меньше судил о народе, а больше вслушивался и всматривался в народ. Он называл себя «малой мошкой русской»[198], но и у «мошки» есть предназначение; 22 января 1927 года он написал И. Ильину:
Я — русский человек и русский писатель. И я стараюсь прислушиваться к правде русской, т. е. к необманывающему, к совестному голосу духа народного, которым творится жизнь. Я принял от народа, сколько мог, — и что понял — стараюсь воссоздать чувствами[199].
Такую связь его с народом Бальмонт объяснял преданностью «исконной русской жизни», по сути устоям, «крепкому земному духу», а также «устремленностью русской души к праведному, к Божьему»[200].
