И взору Говена явилась в слабых отсветах солнечных бликов сама судьба в виде белой холеной руки, выскользнувшей из меховой опушки парчового рукава и простершей к нему открытую ладонь; и это явление тоже показалось ему гораздо более огромным и страшным, нежели голова змея, надвинувшаяся однажды из лесной глубины на усыпанную бурой хвоей дорогу.
— Я все, все обещаю вам, милостивый сеньор, — собрав последние остатки голоса, произнес Говен, схватил руку марешаля и, наклонившись, поцеловал ее.
Как Говен, отпущенный марешалем, выбрался из липовой аллеи, он и сам не знал, ибо ему стоило немалых усилий сохранять равновесие, чтобы не шататься. Но прийти наконец в себя, остановиться или присесть — к чему в этих садах располагали многочисленные мраморные ротонды и беседки — ему так и не удалось. Он шагал все дальше и дальше, ощущая свое тело как снятую с петель дверь, лишь небрежно прислоненную к косяку. Он не шел, а будто падал, невесомый, в бездну солнечного света, синевы, буйного пожара цветочных гирлянд, стекающих вниз по белым стенам, он блуждал взглядом по искристому зеркалу прудов, внезапно открывавшихся перед ним, и видел вдали, поверх моря цветов, синие тени замкового собора. Мимоходом он поклонился группе придворных дам, игравших в мяч, но поклонился с отсутствующим взглядом, ощущая все свои члены словно одеревенелыми, лишь самой поверхностной оболочкой своей ему принадлежащими. Высокая дама со светло-каштановыми локонами удивленно посмотрела на него, потом отвернулась и с силой бросила мяч.
Как камень, давило на сердце Говену поручение марешаля; к чему угодно был он сейчас готов, только не к тому, чтобы преследовать какую-либо цель; но именно это и должно было направить его к сеньору де Фаньесу.
Когда он снова представил себе, как и о чем он спросит своего прежнего сеньора, он внезапно и резко прервал быстрый свой шаг, и тут наконец подвернувшаяся ему скамья оказалась как нельзя более кстати. Опустившись на нее и окинув взглядом далекий подернутый дымкой небосклон над террасами и садами, он впервые за все это время перевел дух, и сразу, будто принесенная легким летним ветром, его осенила мысль: просто остаться здесь, посидеть, отдохнуть, и пусть поручение марешаля, пусть все вообще идет своим чередом и проходит мимо, как те одинокие облака, что лишь изредка появлялись тут на горизонте, медлили несколько мгновений и снова таяли, канув в небытие, как и дни, и недели в Монтефале. И Говен успокоился.
