Да и Романовна с ее басовитым голосом и вечной руганью за дело и без дела Лене не нравилась. Она и на тетю Нюру кричала, что опаздывает, а какое уж опоздание, когда по летнему времени и ночи-то нет? Наверное, и к Бородулиным зря придралась — от вредности.
Как ушла Романовна, Лена не слышала — всю деревню наполнил шум возвращающегося стада. Возле каждой калитки мальчишки и девчонки приманивали коз «на кулачки»; вытянув сжатую в кулак руку (словно в ней хлеб), звали: «Маня, Маня, Маня…» Но коз обмануть было трудно — они не хуже ребят знали, что никакого хлеба нет и в помине. Подойдет рогатая скотина, раздувая ноздри, обнюхает замурзанный кулачок — и вприпрыжку на огороды, лови ее! Только самым счастливым удавалось заманить козу в калитку.
Лене просто повезло: у Машки были длинные рога и она схватилась за них обеими руками. Машка заблеяла ругательным басом и начала мотать башкой, но дело ее уже было проиграно: Лена держала ее крепко, а Колька и Павка стали пихать сзади, в худой, выпирающий крестец. Так общими силами и «ввезли» Машку в калитку. Уже уходя, Лена почему-то заметила, как возле дома Бородулиных сама остановилась черная смирная корова. Набитое травой пузо висело у нее на хребтине, как мешок на палке. Корову эту Лена и прежде видела много раз, даже знала, что зовут ее Кочка, потому что родилась в лесу, а только сегодня подумала, что ведь и правда — коров у других нет. И у Романовны тоже нет, хоть у нее и трое детей да еще мать старая на руках. Почему же так? Она решила обо всем расспросить тетю Нюру, но тут к ней подошла Нонка, которая даже и не подумала помочь, когда они возились с козой, и спросила:
— Лена, почему так тихо?
Спросила очень спокойно, но от ее голоса сразу сделалось нехорошо — одна она умела так тревожно спрашивать о простых вещах.
Лена отпустила Машкины рога — теперь уже никуда не денется — и удивленно посмотрела на Нонку.
— Да разве здесь тихо? Ты послушай, что на улице делается!
— Нет, не там. Здесь тихо, — Нонка коснулась лба, — очень тихо, а должен быть шум, шум…
— Какой шум? Откуда?
— Не знаю. Если бы я знала! А я только чувствую — и все. И мне трудно. Ты не понимаешь?
— Нет.
— Ты не поймешь, ты там не была.
— Да где — там?
— Не знаю… Там страшно.
Последние слова Нонка выговорила совсем тихо, еле слышно, — тут еще Колька с Павкой «войну» начали, — но Лена все равно расслышала… и ничего больше не сказала. У каждой из них было свое горе, но у Нонки горе страшнее — она его не помнит, а оно есть. А может, помнить еще хуже? Помнить, но не иметь права обмолвиться даже полсловом.
