«Пусть просят хоть жареной луны, оставьте меня в покое!» — от эдакого указанья нянька Аграфена и мадемуазель Вернь вконец потерялись, и в результате немецкая коллекция сахарных статуэток попала к Соломинке в полное распоряжение. Брата и сестру давно уже возмущала сия глупость: для чего надобно делать съедобные игрушки, прилагая столько стараний к тому, чтоб их жалко было съесть? Однако каждое Рождество сахарная компания неуклонно пополнялась. Попробовали приспособить их под шахматы, но фигурок не достало. Стали сочинять новую игру, но тут как раз отломились скрипка у пейзанина и рука с половинкой ружья у охотника. Хочешь, не хочешь, а пришлось грызть. За неделю от сладких человечков осталось единственно воспоминание.
Одно было, конечно, жаль — выбегать из дому было заказано строго-настрого. Но и это небольшая плата за то, чтоб не учиться, особенно, когда на дворе осенний унылый дождик.
— А Сережка сейчас толмит какое-нибудь склоненье на альфу-импурум, — с удовольствием заметил Егор, разглядывая цветные литографии из жизни диких африканцев. С папкою этих картинок он валялся на китайском ковре посередь гостиной.
— Он, может, заболел уже в Петербурге, — сердобольно вступилась за кузена Соломония.
— Тоже удовольствие болеть в школе, — фыркнул Георгий. — В лазарете еще скучней, чем в классах.
Соломинка мало знала о суровой мужской жизни как в классах, так и в лазаретах, но сейчас, старательно размалевывая цветными карандашами старинный черно-белый эстамп, она втайне радовалась тому, что брат дома. Присутствие Егора было ей милее, нежели даже отсутствие уроков.
Брат и сестра походили друг на дружку необычайно. Особенно выявляло сходство то обстоятельство, что светло-золотые их шевелюры были теперь одинаковой длины: роскошные, хоть и прямые, долгие волоса Соломонии из-за кори остригли. Лбы у того и у другой были слишком высоки и упрямы, далекие от классического канона, но зато точь-в-точь такие же, как у взиравшей на них с портрета дамы в бледно-бирюзовой амазонке. Рядом с дамою висел такой же поясной портрет кавалера и, хоть изображенья и разделяли, помимо толстых дубовых рам, вершков семь стены, казалось, что они вот-вот возьмутся за руки. Это были бабушка и дедушка де Роскоф. Филипп Антонович умер еще до рождения Георгия, а Елену Кирилловну звали теперь матерью Евдоксией. Как раз ее списками, по всеобщему мнению, были старшие дети Платона Филипповича.
«На меня не похожи ни лицом, ни хоть бы задницей, — говаривала Ольга Евгеньевна. — Все бабушка да бабушка, я тут вовсе ни при чем».
