Но имя Петра отвлекло Павла Ивановича от приятных грез. Какая-то мысль вертелась в голове. Ах, да! Петр во времена оны бежал из Москвы, дабы воротиться в нее невредимым и разобравшимся во врагах своих. То ж делал и Иоанн IV, удалившийся в Александрову слободу. Оба преуспели. Похоже, Александр пытается взять предшественников за образец. Неглупо, само по себе неглупо.
— Вот, что меня тревожит иной раз, — прервал молчание Поджио, также, видимо, куда-то улетевший своими мыслями. — Ну, как тиран сумеет нанести нам опережающий удар? Четыре года тому он немного не добился запрета на продажу крестьян без земли! От сего один шаг до отмены крепостной зависимости. А ведь рабство — главный наш рычаг, отмени его власть, нам беда. Рабство — козырной наш туз, многие другие наши замыслы толпе не доступны.
— И, бросьте, — Пестель пренебрежительно махнул рукою. — Чуть не добился, вы сказали? А каково тирана прокатил на сем вопросе Государственный Совет? Это всего лишь запрет на продажу крестьян без земли. А о полной воле и бабка его не могла договориться с дворянами, ни сам он не может. Да для того, чтоб уездная барынька перестала считать приданое своей дочки в человеческих душах, в России еще лет сорок надобно работать и работать! А мы все решим разом. Всего-то дела — отправить в каторгу всех дворян, кои не проникнутся высоким человеколюбивым значением сего деланья. Самодержавие воистину мягкотело, оно страшится проливать кровь. Нет, тиран нам не помеха. Даже и в Таганроге — козыря из наших рук он не вырвет. Прежде всего потому, что, коли Кондратий не пустой болтун, тиран в своем Таганроге ничего сделать не успеет.
— Да, не успеет, — не сумел не согласиться Поджио. — Дни его сочтены.
Счастье, свалившееся нежданно на головы одиннадцатилетнего Егора и девятилетней Соломинки, носило внушительное и непонятное название: корь. Накатывал октябрь, а Ольга Евгеньевна, от которой в обычные времена не дождешься ни малейшей потачки, даже не заговаривала ни об отправлении сына в лицей, ни о возобновлении занятий дочери с гувернанткой. Дети уже ощущали себя здоровее, чем когда б то ни было, а им все равно разрешалось лежать днем в постели, просить в любое время марципанов и взбитых сливок, листать какие угодно книги, словом — ходить на головах.
Отчасти сие проистекало потому, что, когда тревога за старших детей и старанье не заразить младшего, наконец умалились, госпожа Роскофа слегла самое. Вернее сказать, не совсем слегла («Я, сдается, спокойно лягу только в могилу!»), но осунулась, побледнела и чаще обыкновенного отдыхала. В Кленовом Злате ощущалось некоторое безвластье.
