«Да уж, проще и лучше некуда, — хмыкнул Платон».
«И тем не менее над нами был Святой Престол, к которому неслись все помыслы тех, кто шел на муки, — голос отца Филиппа словно бы сделался еще моложе, такая неистовая юная горечь его наполнила. — Но вот наступает страшный июль 1801 года, года чудовищных искушений. Святой отец вступает в переговоры с Бонапартом, с красным узурпатором! Тогда еще звался он еще „консулом“, вы должны знать, Роскоф, как любят они языческие символы. Они приходят к конкордату, Боже милосердный, для того ли мы умирали! И вот „присягнувших“ с „неприсягнувшими“ перемешивают в одну кучу, а затем наугад суют в нее руку, вытаскивая новых епископов. Праведники рядом с иудами! Страшный соблазн, но и его можно еще было побороть. Но еще чернее — декабрь три года спустя, воистину, в этом декабре словно не было Рождества! Наш Святейший отец, Пий VII, соглашается возложить на революционера корону!»
«Да, мы знали о том в России, — вздохнул Платон Филиппович. — Однако ж изнутри сей ужас нельзя вообразить. Правда ль, что Святой отец два часа, словно наемный слуга, ждал узурпатора в соборе Парижской Богоматери?»
«Сие было сделано нарочно, так же, как и вырванная из рук Папы корона. Мерзавец показывал всему миру, что хребет Церкви переломлен теперь, не тогда, когда она тонула в крови, но когда заплясала под Марсельезу!»
«Но еще через четыре года Папа попытался подняться с колен, не так ли?»
Обстоятельства, Платон Филиппович, о коих говорил вам аббат Морван, он сам помнил едва ли хуже, нежели его собеседник. Опозорив римскую Церковь, Бонапарт уже не страшился ее добить. Окруженный войсками Квириал, жерла пушек, наставленные на папские покои… К маю месяцу Бонапарт заявил, что Церковного государства больше нет, Рим же, Лацио и Умбрия присоединены к Французской республике. За покушенье на patrimonium Petri Пий отлучил Бонапарта от Церкви. Ходом со стороны маленького капрала был арест. Плененного Папу, сопровождаемого одним лишь секретарем Паккой, увезли в Савону. Изгнав четырнадцать честных кардиналов, Бонапарт перевел курию в Париж. Но и из двадцати девяти перебравшихся во французскую столицу тринадцать не признали брака Бонапарта с несчастной Марией-Луизою. Бонапарт дерзнул заявить, что лишает их сана.
«Да, после стало легче, но до облегченья сего надлежало дожить. Старый наш герой, Морской Кюре, умер раньше от горя».
Холодная чья-то длань сжала сердце Платона в подземной норе, где велся их разговор.
