В итоге «чучена» утащили в госпиталь пришивать бровь на штатное место, меня лишили ремня и запихали на «губу», а главным свидетелем стал великий оратор Чеботарь. Из его красочных выступлений кто-то понял, что я штык — ножом ударил в лоб Юлия, кто-то уверовался, что тот хотел поднять меня на нож (неудачно), а последние запоздавшие слушатели остались с версией, что на казарму напали диверсанты, коих мы успешно отбили.
Я тем временем, дрожащий и усталый, вошел в тесный бетонный каземат. На улице стоял ноябрь, у меня зуб на зуб не попадал. Едва за мной с лязгом захлопнулась дверь, как ощутил большую теплоту в районе живота. В это время с улицы грянул похоронный марш (как раз хоронили безвременно умершую маму нашего старлея Харлана). Я потрогал свою гимнастерку и обнаружил замечательный разрез, под которым грела мое тело струившееся вниз кровь. Под звуки оркестра я опустился по стенке и, наверно, отключился. Во всяком случае, когда холод вновь начал меня донимать, на улице стояла тишина.
Хотелось покричать, чтоб оркестранты вернулись и сыграли для меня что-нибудь успокоительное. Вместо этого я слабым голосом начал звать жестоких тюремщиков. В сидячем положении, кровь будто бы и не шла, однако голова кружилась престранно, а живот горел огнем и отдавался резкой болью, если я, вдруг, нечаянно брал высокую ноту.
Сколько я так просидел на цементном полу — не знаю. Может час, а, может, и пару минут. В камеру заглянул дежурный по комендатуре сержант. В обиходе — Валенок.
— Встать, воин! — прорычал он из дверного проема.
— Валенок! — пьяным голосом обрадовался я. — Добить меня пришел? Только подойди — все ноги изгрызу.
Тот решил не вступать со мною в единоборство, пошевелил ноздрями неоднократно перебитого на ринге носа и исчез. Я опять остался в одиночестве. Внезапно открыв глаза, я уперся взглядом прямо в бессмысленные голубые очи майора Насакина, начальника комендатуры. «Ну, все, пришел мне полный капец!» — испуганная мысль зигзагом пролетела в голове.
— Держись, сынок, сейчас врачи придут! Держись, у меня еще ни один солдат на гауптвахте не умирал! — успокоил он своим дребезжащим голосом.
Я сначала подумал, что он обращается к кому-то другому, к сыну своему, например. «Надо же, и его дети, оказывается, служат с нами в одной части! И даже на губу попадают, как я!» Но потом я начал думать о врачах, потом о том, как народ умирает в насакинской темнице. Но возникала странная нестыковка, которую я никак не мог преодолеть, потому что хотелось спать, но уснуть никак не удавалось. Все мешало: ужасно мерзла задница, которой я давил ледяной пол, в животе урчало, от голода, видимо, громко топали чьи-то обутые в сапоги ноги. Потом меня дергали цепкие руки, срывая гимнастерку, поднимали и укладывали на нехолодную субстанцию, вроде матраса, голоса переругивались между собой, на живот ложилась теплая ткань, в бедро впивалась игла — и пришел сон.
